— Я все сделаю, как ты велишь, — говорит жена и опять смеется: — Какой-то ты другой сейчас, совсем изменился.
Глянул я на себя в зеркало и сразу все понял. Глупый народ эти женщины. Как тут не измениться, когда я весь в щах, с головы до ног.
Перевод Е. Мальгинова.
РОДНИК
КАРАУЗ
Наверно, никто так не ждал лета, как я. Когда морозы сменялись буранами, отец и мать чаще заговаривали о весне. От нетерпения я часто выбегал во двор, за ворота дома, но всюду вокруг было бело — снег и не думал таять. Но стоило поползти низким серым облакам, как отец повеселевшими глазами оглядывал горизонт и говорил, ни к кому не обращаясь:
— Теперь скоро и лейсэн[4] пойдет.
И правда, проходила неделя, другая, как на макушках бугорков появлялись черные шапки — проталины, а затем нежданно-негаданно приходил лейсэн. Снег серел, тяжко вздыхая, оседал, по утрам звонко хрустел под ногами отца. Он чаще выходил к лошадям и, гладя их по выпиравшим ребрам, довольным голосом приговаривал:
— Самое худое время позади. Теперь скоро свеженькой травки пощиплете.
Мне хотелось стать великаном, чтобы сгрести остатки посиневшего снега, который заплатками лежал в низинах степи. Как только отец принимался чинить упряжь, телегу, мое сердце начинало биться часто-часто — теперь я был уверен, что скоро мы выедем на летнее пастбище.
И вот наконец начинаются долгожданные сборы. Отец добродушно упрекает мать — за то, что в суматохе обязательно что-то забывает положить в телегу. Для меня это один из самых счастливых дней в жизни. Больше всего я радовался, когда отец вернулся с войны. Германцы прострелили ему ногу, и он заметно хромал.
Никогда мне не забыть того утра, когда отец меня почти сонного посадил на телегу. Сначала я не понял, зачем ему понадобилось в такую рань — на востоке лишь алел край неба — везти меня куда-то. Но едва я увидел несколько бочек с подтеками дегтя, который он гнал до самого сенокоса, как все понял в один миг, — отец взял меня на базар! От необычайной радости куда только девалась сонливость. Отец потом не раз брал меня с собой в длительные поездки, но та — первая — запомнилась навсегда. Тем более в тот раз мы привезли с собой такую красивую собаку… А было это так.
К полудню мы приехали на гомонящий базар. Он собрался посреди большого русского села. К вечеру отец распродал весь деготь, купил муки, материи, разной снеди. Ехать домой в ночь он не решился, и мы, переночевав на сеновале у одного русского — знакомого отца, на рассвете тронулись в обратный путь Проселочная дорога вывела нас на большак. Отец ткнул кнутовищем на север и на юг, где, извиваясь и сужаясь к горизонту, в зыбком мареве терялась лента большой дороги, и спросил меня:
— Как ты думаешь, в какую сторону мы должны ехать?
Что я мог ответить? Пришлось чистосердечно признаться:
— Не знаю.
— И я не знаю, — улыбнувшись, проговорил отец. — Ну ничего, наша Пегашка знает.
Он тронул поводья, и лошадь, к моему удивлению, не повернула ни на север, и не на юг, а, переехав большак, пошла прямо по проселочной дороге. Вскоре она свернула к синевшей вдалеке вершине Ирендыка. Отец без обиды упрекнул меня:
— Лошадь знает, где наш дом, а ты нет. Не догадываешься почему? Когда мы ехали на базар, лошадь запомнила всю дорогу, а ты без толку глазел по сторонам.
В душе я корил себя за ротозейство и дал себе слово, что в следующий раз такого не случится.
А отец продолжал:
— В степи много дорог, сынок. Жизнь больше, степи, и тебе придется пройти по сотням больших и малых дорог. Они соединяют аулы и железнодорожные станции, города и страны. И идя куда-то, надо думать о том, что тебе, может быть, придется возвращаться. Да… — отец задумался, наверно, вспомнил что-то, потом, тряхнув головой, дрожащим голосом тихо заговорил:
— Сколько бы ни было у человека дорог, но есть одна самая дорогая — та, что ведет от родного аула и приводит к нему. Не забывай это.
Я внимательно выслушал отца, а потом вспомнил разговор с ним осенью прошлого года. Я тогда спросил его: