— Куда улетают птичьи стаи?
— В теплые далекие страны, сынок. У нас ведь зимой холодно — они от морозов, без корма погибнут.
— Не понимаю, — удивился я. — Зачем же они прилетели к нам? Когда у нас лето, разве в теплых странах зима?
Отец тихо рассмеялся.
— В теплых странах, я слышал, зимы не бывает. И ни весны, ни осени. Там всегда жаркое лето. А птицы прилетают к нам потому, что здесь они родились. Наверно, им хочется раз в году проведать те места, где они научились летать.
От резкой остановки я дернулся, воспоминания мигом вылетели из головы. Оказывается, отец решил попоить и покормить Пегашку. Пока он распрягал ее, я огляделся. Мы остановились у небольшой речки, неподалеку от перекрестка на большаке, который недавно оставили позади. Мне казалось, что мы уже на полверсты отдалились от перекрестка, а оказывается, до него было рукой подать. Я даже заметил на нем рыжую, ростом с теленка, собаку. Она с лаем носилась по большаку, часто выбегала на проселочную дорогу, которой мы ехали с базара, и опустив голову к земле, кружа и принюхиваясь, жалобно скулила. «Откуда она появилась, что ей нужно?» — терялся я в догадках.
— Эта собака ищет хозяина — вот и мечется, — пояснил отец. Он тоже заметил собаку и не спускал с нее глаз.
— Вроде бы у одного моего знакомого была такая… — неуверенно сказал отец и вытащил из котомки каравай. Собака, учуяв запах хлеба, замерла, а затем робко затрусила к нам. Она уселась неподалеку от телеги, и я заметил, что ее морда до самого кожаного ошейника была совсем черная.
— Карауз[5], на! — отец бросил ей ломоть хлеба.
Длинные уши собаки тотчас стали торчком. Завиляв хвостом, она подошла к хлебу, обнюхала его и, облизнувшись, села, глядя на нас грустными глазами. Отец крикнул ей несколько непонятных мне русских слов, но она даже не шевельнулась. Много я видел разных собак в своей и соседней деревне — и лопоухих дворняжек, и лохматых борзых, и юрких, неугомонных лаек, но Карауз была красивее всех. Она нравилась и отцу. Он не отрываясь с улыбкой смотрел на нее и не переставая ласково говорил русские слова. Наконец собака снова понюхала хлеб и, к моей большой радости, осторожно съела весь ломоть. Отец бросил ей второй кусок — Карауз поймала его на лету и сразу же проглотила.
Отец обрадованно сказал мне:
— Пес понимает по-русски, значит, его хозяин, наверно, кто-нибудь из заводских.
«С какого же завода русский, ее хозяин?» — подумал я. Мне приходилось слышать об Авзянском, Белорецком и Баймакском заводах.
— Что мы будем с ней делать? — спросил я отца, кивнув в сторону собаки.
— Я тоже об этом думаю, — ответил он.
— Давай возьмем ее к себе.
— Если бы она пошла за нами — это было бы хорошо.
Мы попили чаю, запрягли лошадь, а когда уселись в телегу, собака начала скулить.
— Айда, Карауз, с нами! — крикнул ей отец. Казалось, она только этого и ждала. Радостно взвизгнув, она побежала за нами.
Собака неотступно следовала за телегой на одном и том же расстоянии. Стоило лошади с рыси перейти на шаг, как и Карауз сбавлял бег. Так продолжалось до тех пор, пока мы, проехав несколько пустынных деревень, — их жители выехали на летние пастбища — не наткнулись в степи на юрты и шалаши. К нам тотчас с громким лаем бросилась собачья свора. Отец хлестнул лошадь, и мы помчались. Карауз рванулся за нами. Но было поздно. Две собаки, злобно скалясь, сразу набросились на него. Карауз молниеносно впился в шею одной собаки и, потрепав ее в воздухе, отбросил в сторону. Вскоре и другую собаку постигла та же участь.
Карауз стремительно нагнал нашу телегу, которую преследовали пять или шесть дворняг. Я предполагал, что они бросятся на Карауза или он раскидает их, но случилось неожиданное: Карауз с ходу перепрыгнул собак и оказался в телеге за спиной отца. Дворняги с еще большим остервенением бросились к лошади и телеге. Карауз сидел как ни в чем не бывало, и его взгляд, казалось, говорил:
«С такими тварями, как вы, не желаю связываться. Хватит того, что я испачкал свои зубы двумя вонючими шкурами».
Собаки не думали отставать, пока отец не стал хлестать их кнутом, бить длинной палкой. Когда лающая свора осталась позади, отец повернулся к Караузу:
— Молодец, что не дал себя в обиду! — и погладил его по спине.
Первое время Карауз признавал только отца, меня да Пегашку. Потом привык и к остальным в нашей семье — к маме, к моей старшей сестре и старшему брату, — он подпускал их к себе, позволял гладить. Но ел только то, что давал отец. Не любил он, как другие собаки, дремать где-нибудь в укромном уголке двора или просто так бегать по улице. Все время сидел на задних лапах под навесом и внимательно следил за тем, что делается во дворе. Но едва за ворота выходил отец или я, как он тут же вертелся под ногами, забегал вперед, давая понять, что собирается сопровождать хозяина. Он не отставал от меня даже тогда, когда я играл с ребятами в прятки. Видели, бы, что Карауз выделывал на речке, куда мы после игры бежали купаться. Он прыгал в воду вслед за мной и, высунув свою черную морду из воды, толчками плавал вокруг меня и, выбравшись на берег, встряхивался всем телом. От него тогда во все стороны летели блестящие искры. Со временем Карауз освоился в нашей семье так, что без опаски ел то, что приносила ему мать или сестра. Сдружился он и со всей живностью нашего двора — с коровой и ее теленком, с комолой козой и ее козлятами. Когда эта скотина вечером возвращалась с пастбища, Карауз встречал ее за воротами, игриво кружась вокруг теленка или козлят.