— Кто это там был?
— Куцые уши, длинный хвост.
— Волки?
— Они самые. Конинки, видать, захотели попробовать.
Лошадь успокоилась и снова принялась жевать сено. Я стал засыпать и тут услышал тоскливый вой.
— В курай дуют, — буркнул отец, переваливаясь на другой бок.
— Много их?
— Посчитай.
— Как же я их сосчитаю, когда не вижу? — Сон у меня совсем пропал.
— Учись, — заметил отец. — По голосам считай.
Я стал вслушиваться в вой и в самом деле насчитал десять разных голосов. Об этом и сказал отцу.
— Э-э, — недовольно заворочался отец. — Ровно половина их будет. Волк воет в два голоса.
— А они не придут сюда?
— Нет, — успокоил меня отец. — Они человека пуще всего боятся.
Отец сказал правду. Я в этом сам удостоверился потом. Но это уже другой рассказ.
Покойный отец, вечная ему память, пас как-то у Ирендыка табун байских коней. Один стригун[8] сдуру забрел в скалы. Так мы и не сразу бы его нашли, а он выскочил оттуда, ржет и мчит на нас во весь опор. Пока в табун не забежал, не успокоился.
— Ну-ка, айда туда, — отец показал кнутовищем на скалу, из-за которой выскочил стригун. — Никак, там чья-то живая душа, хоронится.
Поскакали. Туда, сюда, вроде никого нет. Хотели было назад вертаться, как из кустов волк выскочил — ну кожа да кости, и был таков. Отец слез с лошади, начал по кустам шарить.
— Иди-ка, полюбуйся, — позвал отец.
Он раздвинул кусты, и я под старым пеньком увидел яму, а в ней волчат.
— Я говорил тебе — волки страх как боятся человека. Волчица-то была и, поди ж ты, бросила малых на произвол судьбы. Собака и та к своим щенятам никого не подпустит.
Я мигом слетал к шалашу за мешком. Забрав всех волчат, их пятеро оказалось, отец приторочил к моему седлу этот самый мешок и наказал:
— Поезжай домой кружным путем, а то беды не миновать. Я провожу тебя до лощины, по ней попадешь в Каран-елгу, потом в Буранбаево, далее речку у горы переедешь и уж тогда прямым ходом домой. Да не забудь дать волчатам молока, а то подохнут. Я перегоню табун к ущелью.
Я засыпал отца вопросами: зачем мне такой крюк давать до дому? Зачем табун надо перегонять? Какой беды он боится?
— Волки имеют обыкновение идти по следу за теми, кто им худо делает. Тем паче, кто их выводок забирает. Сообразил? Ну, тогда валяй.
Волчатам в сенях я устроил закуток и никому об этом не болтал. Но соседи все равно прознали, и скоро вся деревня стала на отца коситься. Поговаривали, что он накликал беду — жди ее со дня на день. Делать нечего — убил отец четырех волчат, одного, пошустрее, оставил. Через месяц-другой он подрос, освоился. Когда я выводил его на улицу, даже с собаками пробовал играть. А все ж, от греха подальше, все время держали его на цепи. На лбу у него было белое пятно — так мы его и прозвали Кашкаром[9].
Мало-помалу начали мы его брать на охоту. Он быстро понял, что от него надо. Без зайца-двух мы теперь с охоты не приходили. Отец уже, вроде, стал доверять ему, как один раз, погнавшись за зайцем, он не возвернулся. Ждем мы день, другой, а на третий день деревенские собаки подняли такой лай, что я пулей выскочил наружу. Отец за мной. Глядим, а на пригорке Кашкар сидит, к нам нейдет, собак испугался. Привели мы его домой, накормили.
Наутро мы с отцом отправились на Ирендык капканы проверить. Захватили Кашкара. Под горой, в кустах, смотрим — капкана нет, — волк, значит, попался и уволок. Пошли по следу. Через полверсты нагнали волчицу. Матерая, дьявол ее побери. Мы и глазом моргнуть не успели, как Кашкар с ходу на нее. Сцепились они в клубок, только шерсть клочьями летит во все стороны. Потом смотрим и глазам своим не верим. Кашкар, вроде и непокусанный, отскочил в сторону и завыл — жалобно так, аж нам не по себе стало. Отец с одного выстрела прикончил волчицу, стал возиться с ней, а наш Кашкар, не оглядываясь, потрусил в горы. С тех пор мы его не видели. Искали, правда, дня два, а потом отец и говорит: «Напрасный труд. Не жизнь ему теперича в наших местах — та волчица, видать, мать его была».
Отец как-то подстрелил лису, да не простую, а чернобурую. А когда он снял шкуру и обработал ее, ну, скажу, глаз не оторвать. Мех стал, как бархат, посыпанный серебром. Сам отец крутил, вертел шкуру так и сяк, а когда налюбовался, завернул ее в посконную скатерть и отдал мне. «Беги, — говорит, — к Филиппу. Отнеси подарок». А Филиппа я хорошо знал — он жил в соседней русской деревне, с отцом дружбу водил. Врать не буду, не больно мне хотелось под вечер три версты туда и три обратно одному топать. Да и осень на дворе была, холодновато. Но раз отец сказал, значит, так надо. Он ничего зря не делал. Вышел я из избы, а отец мне еще аркан подает.