Поднявшись с чурбана, я принялся благодарить старого охотника, но он пропустил все мои лестные слова мимо ушей и пригласил меня на чай. Когда я уходил от гостеприимного и разговорчивого бабая, я спросил его, когда же он расскажет мне о своей охоте на волков — ведь он мне поведал, в основном, об охоте своего отца. Махьян Иргажапов лукаво улыбнулся и ответил:
— Так я же делал, как отец учил.
Перевод Ю. Дудолкина.
БЕЗНАДЕЖНАЯ ЛЮБОВЬ
Я решил ни на шаг не отставать от Аптельман-бабая, и он, наконец, рассказал мне, что ему пришлось испытать в жизни. Сначала он долго сидел задумавшись. Наверно, размышлял — что из пережитого достойно рассказа.
— Для вашего поколения прошлое не может быть примером, оно годится лишь как урок, — начал мой старик. — Все, что ни вспомню, кажется сегодня только смешным. Но тогда мне было не до смеху — все испытал на своей шкуре… Ты, сынок, наверно, не женат еще? — взглянул он на меня улыбаясь.
— Нет еще.
— А все ж есть, наверно, красавица, на которую засматриваешься?
— Вообще-то есть, да не знаю, что получится…
— Эх, жизнь молодая! И я когда-то молодой был, тоже ходил, мучился, заглядывался на одну девушку. Да времена были не те, мечты мои не сбылись. Отец и мать у меня умерли в тот год, когда стреляли медведя, должно быть, это был 91-й год, голодный, этот год раньше называли еще годом свиньи. Остался я с малых лет круглым сиротой. Как подрос, нанялся в пастухи. В то время и научился я на курае играть, песни петь. К этому искусству бедняки вообще были способнее.
После пастушества бай стал поручать мне другие, более серьезные работы. Мне уже лет шестнадцать-семнадцать исполнилось. Среди людей начал бывать, в компаниях всяких, на свадебных торжествах. Как раз в ту пору и влюбился я в дочь своего бая. Звали ее Газизой. Куда ни пойду, за что ни возьмусь — все ее образ перед глазами, а имя с языка не сходит. Стало мне казаться, что и она смотрит на меня и говорит со мной уже не так, как раньше. Даст мне бай какое поручение, я иду от ворот или возвращаюсь назад — все стараюсь в ее окна заглянуть, и душа моя молодая замечает, как она светлеет лицом. «Эх, грамоты вот нет», — сокрушался я. Потому что Газиза очень хорошо читала по-тюркски. Этой грамоте она, должно быть, научилась у молодой жены бая, которую тот привез из уезда. Я мечтал, бывало: «Не могу ей ничего сказать, а как бы хорошо в письме все объяснить!» Да-а, а все же словил я эту свою мечту. Вот как было дело.
Выбрал времечко и пошел к халфе[10]. Он был очень грамотный человек — выучился в Оренбурге. И сердечный был, ничуть не заносился. Хоть и постарше, чем я, а называл меня «кордаш». Любил он песни и игру на курае и был великий мастер всякую всячину рассказывать, Выслушал он мою просьбу и понял, чего я желаю. Тот беит, что я ему продиктовал, серебряными чернилами нанес на белую бумагу, подписал моим именем, и письмо было готово. Я нарочно не велел писать в начале письма, кому оно. Халфа тоже не стал об этом допытываться. Но хитрющий был парень, хоть и достиг учительского звания. Пишет, а сам улыбается. Знал ведь, для кого письмо.
Ладно. Письмо написано, да как передать? В голову разные мысли лезут: передать-то передашь, да не вышло бы беды какой. Два дня носил письмо под шапкой и вот придумал. Кроме Газизы, дочери от первой жены, был у бая придурковатый сын от второй жены. Хоть семья у бая невелика была, этот мальчонка, бедняга, всегда жил в хуле да в обиде. Мне частенько помогал в разных делах, какие ему под силу были. Всегда крутится возле меня, бормочет что-то себе под нос. Я ему разные игрушки делал, свистульки вырезал из молодого побега сосны, ружья. Пожалуй, никто, кроме меня, и не вспоминал, что он на свете есть. Отец, видно, тоже махнул на него рукой: «Толку из этого дурака никакого, не будет он наследником, продолжателем рода». Кто знает, может, этот паренек принимал меня за хозяина дома. Бай Суляй, гонясь за богатством, возил из волости в уезд почту, и на это время из мужчин я один оставался в хозяйстве. Поэтому-то для Шахбала — так звали сына бая — я был единственной опорой.
Так вот, вырезал я как-то утром для Шахбала шар из корня водяной лилии и сунул ему в руки письмо: «Передай, говорю, своей сестре», — и поскакал в степь конский табун проверять. Вернулся вечером, вижу — идет по двору навстречу мне Шахбал. Только соскочил я с коня, он подбегает: «Акай, ап-пай есть», — и показывает конфетку, которую облизывал. «Агай, я передал апай», — так надо было понимать его. Думаю, что язык Шахбала я один во всем доме понимал. На сердце стало вроде спокойнее. Да ненадолго. Начали одолевать сомнения: «А что если Газиза прочитает письмо своей матери?» Горестно мне от этих дум стало. Характер ее матери я хорошо знал. Эта первая жена Суляй-бая была в доме вроде жандарма. Какой только брани я от нее не наслышался, каких только тумаков и пинков не получал! Вот только в этот самый год она слегка утихомирилась. Почему, спросишь? А вот почему. Как-то решил я показать баю и его трем женам и дочери чудо одно. Поймал племенного быка, бая, накинул ему на рога рогожу и давай за хвост дергать, дразнить. Довел быка до бешенства. Ревет он, землю ногами роет и начал на меня кидаться. Я бросился на него, ухватил крепко за рога, покружил-покружил вокруг себя, даже пыль столбом встала, и с грохотом опрокинул. Старая жена бая как вскрикнет: «Ай-яй, аллах!» — и спряталась куда-то. А бык еле-еле поднялся, пугливо так на меня оглядывается и пошел своей дорогой. Суляй-бай после этого освободил меня от пастушества и повысил до иных работ: стал я сено косить, бревна таскать, каменную клеть строить. А старая жена бая перестала с тумаками налетать. Вот с того дня я и влюбился в Газизу. И Газиза стала принимать меня, должно быть, не за мальчика-пастушка, а за настоящего парня.