— Слушай, годок, ты служил в части гвардейских минометов, был ранен? Лежал в Мукачеве, в госпитале?
— Нет, — ответил председатель. — Я был в саперной части. В Мукачеве сроду не был.
В горячке воспоминаний я снова сижу у студеного родника… Это не бред уж. Я, действительно, сижу у серебряного родника. Какое счастье! Когда я боролся со смертью, он живительной прохладой поддерживал мое угасавшее сердце и сознание.
Тогда, в роковой июнь сорок первого года, мы беспечно веселились, пели, плясали. Дня за три до войны с матерью и сестрой мы отправились в Кургабиевскую ложбину, поросшую вековыми лиственницами, где издревле взращивали своих детенышей степные орлы. Именно тут, после летнего кочевья, мой отец ставил шалаши, оставаясь с семьей на осень. Когда родители уходили на сенокос или нанимались к баям на жатву, сестра водила меня на Сакмару. Она набирала воды в ведра, а я играл в камешки… В те времена старший брат мой был на германской войне, а средний бродил по Яику, в людях. Я же, будучи еще несмышленышем, забирался на березу, которая свисала кроной над нашим шалашом, и звал своих братьев. Но братья не возвращались, а я все ждал… Потом я сам пас в этих местах кулацкие стада. О всем этом и рассказала мне мать.
Я сидел тогда одурманенный запахом родимой земли, цветов и березовых клейких листьев. Но прибежал соседский мальчуган и сообщил невероятную, страшную весть: война!
И вот я снова в родном ауле, на родимой земле. Я сижу у Сакбаевского родника, живительную силу которого ощущал на краю могилы.
За мое отсутствие он довольно изменился. Я дошел до места, где раньше стоял наш шалаш. Никто тут еще не дотронулся до спелой смородины, до вишни с черемухой. В густой чилиге ковром стелилась красная земляника. Передо мной с детства знакомые мне березы и единственная лиственница.
Обошел окрест родника. Кто-то разложил тут костер, вскипятил чай, переночевал. Таган же остался на месте. Валялись потухшие угли и головешки.
Я растянулся на пахучей траве, пахло земляникой. С восхищением смотрел на повисшие, как кисти, ветви березы, слушал еле ощутимое шуршание листьев. Да, когда мы с братом бывали тут, эти же ветви свисали над нами… Отчего же мы не восхищались тогда их красотой?.. Бывало, с росы до росы работаем, затем отдохнув, опять косим весь жаркий день. Когда становилось невтерпеж от жажды, я бегал к роднику за студеной водой, и мы, разбавив кислое молоко, пили прохладный айран.
А брат… Он не вернулся. Ему не суждено вновь увидеть родные места. Его могила в Космодемьянске. На могильном памятнике надпись: «Геройски погибшим за Родину…», дальше следуют имена героев, среди которых и имя старшего брата. Умирая от тяжелой раны, брат, быть может, подобно мне, хотел увидеть тебя, Сакбаевский родник, почувствовать твою целебную прохладу, может быть!.. Ведь он тоже любил тебя, сакмарская земля!
Встав, я прошел к кустам смородины, вишни и черемухи. Все поспело и переспело, и ягодники уже стали мяться, морщиться, засыхать. Зато калина с рябиной только-только начинали розоветь. Присел на камень возле родника, наклонился над серебряно-чистой водой и увидел себя. Так же ясно и чисто, как если бы взглянул в зеркало. И раньше, на сенокосе, набирая в кумган[14] воду, смотрел, бывало, на свое отражение в роднике. Затем, как в детстве, зачерпнув пригоршней воды, напился. Перепробовал все ягоды. Сел на поваленную грозой березу и заново представил себе все пережитое. Сержант Полищук, лейтенант Кравцун, Груня, Мария Федоровна, маленькая Аня… Я вытащил из кармана свои записки, фото, завернутое в белую бумагу, и еще раз перелистал и просмотрел их. Вот Мария Федоровна с сыном Сергеем. Я взял свое фото. Сравнил с Сергеем. Какое сходство! — удивился я не впервые. Как две капли воды. Я еще и еще думал о своей матери, о похожей на нее Марии Федоровне, о Сергее, о Груне и шепотом повторял, чтобы успокоить расходившееся сердце: «Мама, мама… Мария Федоровна, Груня, где вы?»
Тут-то и вспомнил я стихотворение: оно называется «Гора грез»[15].