От напряженной духовной жизни они буквально взвыли. Почему-то это было уморительно смешно. Луна уже разрядилась, ее унесли, должно быть, на склад. Небо побледнело, как Катичка. Под глазами — синяки. Ты так красиво утомлена. Иди сюда. Он смог в четвертый раз, хотя уже немножко через силу. Коленки и локти саднило, как будто по наждачке проехался. Как молодой, ну. Да почему как? Вполне себе молодой.
Проснулся он после полудня. В иллюминаторе плескало, переливалось голубое, зеленое, круглое. Последняя бутылка вина была определенно лишней. Катичка спала, придавив щеку, на подушке — пятно слюны. Неожиданно некрасивая. По-настоящему родная. Он заморгал часто-часто, все задрожало, сияя, едва не перелилось через край. Завтракали в саду вчерашними объедками, упоительно вкусными, пахло гиацинтами, зеленью, землей, столик, за которым они сидели, был черный и горячий, как кофе.
Поедем? Тут километров сорок всего.
Они посмотрели друг на друга, хором радуясь тому, что думают хором, и засмеялись.
Как выяснилось, не сорок километров, а шестьдесят. Сорок — только по той самой дороге, вверх на холм. Действительно — очень живописная. Уши закладывало, рентованная малолитражка взрыкивала, дергалась, еле тянула. Лес был непривычный: курчавый, невысокий, ни одного знакомого дерева, даже запах чужой, крепкий, неразбавленный. Иногда на очередном повороте мелькала в прогалах зеленого огромная, чуть подернутая дымкой, долина, Катичка верещала восхищенно, хватала его за локоть, мешала вести.
Дом оказался больше, чем на фотке в объявлении. И лучше. Когда-то давно — розовый. Черепичная крыша заросла мхом. На пороге, упираясь плечом в косяк, стоял невысокий мужик в выгоревших шортах и смотрел, как они подъезжают. Как будто знал. Слава богу, не местный. Говорил по-английски быстро, раскатисто, иногда даже Катичка не понимала. После иняза, на секундочку. Вы американец? Зыркнул хмуро, глаза почти белые и прозрачные, как у хаски. В некотором роде — да. Дальше расспрашивать было неловко. Тощий, морщинистый, дубленый, словно скрученный весь из медной проволоки. На животе — крепкие кирпичики пресса. Он машинально втянул живот, мягкий, тестяной, непропеченный. Сколько ему? Пятьдесят? Шестьдесят? Молодец. Хорошо выглядит.
Мужик провел их по дому — совершенно чудесному. Дверь на террасу придерживал камешек в форме сердца. На камне была нарисована забавная кошачья морда в растопыренных усах. Наверно, какой-то ребенок постарался. С террасы не хотелось уходить. Вообще из дома не хотелось.
Мужик принес им кофе в оранжевых чашках, неровных, горячих, ручных. Всегда мечтала покраситься в такой же цвет! — сказала Катичка, любуясь. Так потом и сделала, кстати. Мужик поймал ее взгляд, сказал, что чашки может оставить. Вообще все, что внутри. Дому скоро сто лет. Мебель в вашей спальне — его ровесница. Будете спать на настоящем антиквариате.
Он так и сказал — в вашей спальне.
И сколько вы хотите? В объявлении сказано — цена по запросу. Только имейте в виду — мы не олигархи. Ну и тут все ветхое, конечно. Надо вкладываться в ремонт. Катичка ковырнула пузырь краски на перилах террасы. Она считала, что умеет торговаться, поэтому они вечно покупали все втридорога.
Мужик смотрел на них в упор, чуть прищурившись, словно читал то, что написано мелким шрифтом. На щеках у него, на выбритом черепе лежала едва заметная серебристая тень. Да он седой совсем. Может, и не шестьдесят, а все семьдесят.