Торчал только их дом на макушке холма. Все остальное съел туман.
Небо, тоже белое, тихое, непроницаемое, сливалось с туманом, и на мгновение ему показалось, что он стоит внутри громадного, неторопливо сжимающегося шара.
Он подошел к перилам, посмотрел вниз и сразу, как в детстве, когда по телику крутили страшное, зажмурился. Внизу тоже не было ничего. Даже дороги. Только пятачок прошлогодней нечесаной травы и несколько метров каменной тропки.
Мурчание стало громче. Это был странный звук, не живой и не техногенный. Он повторялся раз за разом, не заканчиваясь и не начинаясь, словно закольцованная фраза на незнакомом языке. Это туман — вдруг понял он. Это звучит туман. Перила, в которые он вцепился, мелко, но ощутимо вибрировали.
Я хочу домой!
Он заставил себя открыть глаза. Обернулся.
Катичка стояла на террасе, замотавшись в одеяло.
Я хочу домой! Собирайся! — повторила она. Глаза у нее были белые, как туман, и совершенно ничего не видели. Он кивнул, словно все было нормально, и действительно пора собирать рюкзаки. Трусы-носки, мыльно-рыльные, полкило санкционки родителям, магнитики на работу, не забыть прихватить в дьюти-фри вина Ленке и Саше. Ленка любит красное, будет рассказывать анекдоты и сама же над ними смеяться. Саша после второго бокала подмигнет и, благословясь, попросит чего покрепче. Потому что, ты уж прости, но этот ваш шмурдяк — ересь богомерзкая. А водочку и монахи приемлют. Надо пригласить их в ближайшую субботу, как вернемся. Купить на Дорогомиловском баранины хорошей. Тархунчика. Овощи на решетке запечь.
Катичка хлопнула дверью. Ушла.
Он постоял еще немного, впервые в жизни жалея, что не курит. И ведь не пробовал ни разу. Жалко. Сейчас было бы очень к месту. Хотелось вдохнуть поглубже, но было нечем, как будто туман забрал и воздух тоже. Было не светло, а просто бело, и только разноцветные Катичкины трусики рядком висели на проволоке, словно праздничные флажки. Красные трусики — красная прищепка. Белые — белая. Даже сейчас ей не было лень сделать красиво. Блин, а я-то носки забыл вчера постирать. Вот же болван. Наверно, чистых уже не осталось. Он машинально протянул руку, пощупал — трусики были сухие, почему-то немного хрусткие. Странно. Обычно зимой белье тут сохло по неделе. Особенно если туман. Все было волглое, тяжелое. Все было.
Он снял белье, похожее на шкурки бабочек (Катичка все носилась с этой книжкой, а он так и не прочитал), бросил прищепки в корзинку и тоже вернулся в дом.
Катичка лежала молча, накрывшись с головой. Он лег рядом, обнял ее прямо поверх одеяла, прижал к себе.
Я люблю тебя, слышишь?
Катичка не ответила.
Туман снаружи мурчал. Ровно, мерно, как будто дышал. Потолок был белый, и все за дверью на террасу тоже было белое, и только Катичкины трусики лежали на кресле, тревожные, яркие. Так и будут лежать тут еще долго-долго, а ни его, ни Катечки больше не будет. Он не додумал эту мысль до конца, не посмел. Уткнулся носом в Катичкину спину и стал повторять в такт туману: ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблютебя, ялюблю…
Он проснулся мокрый, с разинутым черствым ртом. Катичка еще спала. Должно быть, она хотела скинуть одеяло, но не смогла, запуталась и лежала теперь, наполовину вылупившаяся из кокона. Лицо у нее было красное, потное. Чужое.
В одеяльной одури, — вспомнил он, но не вспомнил, откуда это. В одеяльной одури, в подушечной глуши. Он посмотрел на часы — половина двенадцатого. Дня? Ночи?
Комната была все такая же белая. Туман все так же мурчал.
Кать, позвал он, Кать, вставай, засоня!
Катичка шевельнулась, и от нее почти видимой волной пришел жар, сухой, плотный, страшный.
Ты заболела, что ли?!
Катичка, не открывая глаз, приподнялась, и ее вырвало.
Градусник он так и не нашел, только пенталгин, правда, просроченный, еще из позапрошлогодних запасов. Катичка болела очень редко, легко: пару дней была смешная, вялая, громыхала полупрозрачным розовым носом, и все проходило. Ну, мигрень еще иногда. Да, живот болел на второй день месячных сильно. Но она прекрасно сама с этим справлялась. А вот он любил свалиться недельки на две — с ознобом, с тридцать девять и две, с сухим выколачивающим кашлем и уродливыми температурными кошмарами, внутри которых распускался бесконечно один и тот же мясистый вьюнок, белый, циклопически огромный, и, когда тот наконец разворачивал лепестки до предела, внутри обнаруживалась кошмарная алая пасть, и он просыпался, подавившись собственным криком, и Катичка говорила шшшш, милый, шшшш, и давала ему попить морса из разлохмаченной клюквы или воды с лимоном, реальной, прохладной и потому утешающе вкусной. Он это все, конечно, любил, а не саму болезнь. Тревогу в Катичкиных глазах. То, как она щупала его лоб — сперва нежным предплечьем, потом такими же нежными губами. Свежие простыни. Куриный бульон со звездочками. Игрушку с дракончиками на планшете. Легальный сон до обеда, и после обеда еще часик — запросто. Чур-чур, я в домике.