Отодвинув куда-то в сторону эти размышления, Данилевский бегло обследовал кладовку, убедился в отсутствии там искомого и потащился на кухню за табуреткой. Едва только он умостился на ней и распахнул дверцы антресолей, за спиной открылась дверь гостиной – звук телевизора стал громче. То ли «Мосты любви», то ли «Плотина страсти», то ли что-то ещё, столь же однообразно бессмысленное.
Обернулся, пошатнувшись на табуретке. В последний момент ухватился за шаткую дверцу. Ольга, стоявшая на фоне распахнутой в комнату двери – руки сложены на груди, губы недовольно поджаты – хмыкнула многозначительно. Последние дни Андрея усиленно попрекали вниманием, которое он оказывает чужим детям: не иначе, делает это в упрёк собственной жене. Данилевский и хотел бы оправдаться, но перед такими нелепыми обвинениями терялся и – редкое для него явление – не находил слов.
Но жена промолчала - и Андрей промолчал. Молча распахнул дверцы, молча вытянул лежащие с краю рулоны оставшихся после ремонта обоев – кому они нужны, зачем хранятся? Чихнул, потянул на себя спортивную сумку, набитую барахлом под завязку: швы на «молнии» растянулись до предела, нитки уже кое-где полопались и в просветы вылезало пёстрое содержимое. За сумку зацепился какой-то пакет, из него на пол посыпались бумаги. Выматерившись под нос, Данилевский соскочил с табуретки, удивившись, что от жены не последовало язвительного замечания. Обернулся: коридор был пуст, двери в комнату прикрыты, по стеклу метались отсветы телевизионного экрана. Присел на корточки, стал сгребать разлетевшиеся листы в пакет, но глаз зацепился за свою фамилию. Заинтересовался, начал вчитываться...
Отмерев, стал лихорадочно перебирать бумаги, сверяясь с содержимым каждого. Сунулся в пакет. Выудил оттуда медкарту. Пролистав, завис на одной странице: «Срок... недель. Плод... Прерывание... Гистология...», не поверил глазам. Перечитал. Проверил даты. Почувствовал, как в груди растёт что-то ужасающее, тугое, обжигающе-ледяное, неподъёмно тяжёлое.
Взял паузу, потому что понял: стоит сейчас подойти к жене и заговорить – натворит страшное.
Быстро, чтобы скорее избавиться, кое-как запихнул бумаги обратно в пакет, швырнул его на полку в прихожей. Брезгливо отёр руки о джинсы. Потерянно осмотрелся, вспоминая, что привело его к этой находке, наконец, вспомнил: валенки! Взлетел на табуретку, пошуровал рукой в тёмном пространстве. Чихнул, выудил ещё один пакет. Заглянул – на этот раз с опаской. Обнаружил валенки, спрыгнул. Быстро запихнул обратно баулы, сумки и свёртки. Захлопнул дверцу, вернул табуретку на кухню, оделся. Подхватил валенки и умчался в универ.
На полке в прихожей остался лежать пакет с медкартой его жены.
***
Утро тридцать первого декабря Варя всегда любила. Во-первых, можно на законных основаниях поваляться подольше, предвкушая всю эту предпраздничную суету, и радость, и вкусности, и поздравления. А пока – можно сладко потянуться, вдохнуть аромат свежих оладушек, которые в этот день традиционно печёт на завтрак тётя Таня. Дождаться, когда раздастся «топ-топ-топ» из коридора, дверь распахнётся и к ней под одеяло влетит заряженная миллионом вопросов синеглазая, всё больше похожая на отца ракета. Тискать тёплое тельце, пахнущее молоком и отглаженной фланелевой пижамкой, зарываться носом в кудряшки на макушке сына. Щекотать бока и хохотать вместе с ним, потому что удержаться невозможно.
Потом тётя Таня, заглянув в комнату и, с улыбкой полюбовавшись на устроенное детьми безобразие, позовёт их завтракать, и они будут пить какао, и есть оладьи со сгущёнкой и обалденно вкусным маминым крыжовенным (Илья упорно называет крУжовенным, потому что кружки есть и кружева, а никаких крыжев и нету!) вареньем. Планировать день, потом выбирать наряды, потом нежиться в ванной, «чистить пёрышки», наводить красоту, резать салаты...
Вечером Варя, как и обещала Илье, собиралась на площадь, где установили Главную Ёлку (в местных новостях по телевизору в титрах так и обозначили: «Главная Ёлка», из уважения, наверное). Там – концерт, фейерверки и какие-то сюрпризы, обещанные городской администрацией, а ещё – друзья по университету, и каток. Потом вернуться домой, уложить спать Илюшку и Новый год встречать – с тётей Таней.
Потом будет утро первого января, всегда грустное. Почему-то в этот день, сколько Варя помнила, погода была ветреной и пасмурной. Снег казался серым, сливался с таким же серым небом и такими же серыми домами. По безлюдным улицам ветер нёс обрывки серпантина, пустые гильзы хлопушек, конфетти и фантики... Второе января оживляло город и как-то расставляло всё по местам. На второе у Вари уже были заказы, и, значит, некогда будет грустить.