Иногда я приходил к Кресу, наблюдал, как он уменьшается день за днем, но так и не собирается стабилизироваться. Он уже сто раз мог бы стать человеком, и мы бы его выпустили. Но он все надеялся, что случится чудо: он каким-то образом сбежит из антиграва и достигнет своего дурацкого бессмертия. Ведь ему до него уже совсем немного осталось!
Мне, возможно, тоже. Иногда я думал над предложением Карима. Сделай он мне его ранее, я бы сразу согласился, но теперь мне этого не хотелось. Люди, конечно, не метаморфы, они общаются и сотрудничают, объединяются в целые содружества, но все равно грызутся ради обретения Силы. Просто по-своему.
Наблюдая за Кресом, я как-то спросил Диодора:
— Вы же помогли мне столько понять, разве вы не можете проделать то же самое с Кресом?
— Я сделал все, что мог, — отвечал тот. — Увы, я не всесилен. Никто из нас не может изменить другого человека, если тот сам не желает меняться.
— Разве не каждая собака обладает природой Будды? — вспомнил я его слова.
— Конечно, каждая, — кивнул Диодор. — Но никто не знает, сколько еще жизней нужно каждой собаке, чтобы проявить свою природу Будды.
День за днем Крес все уменьшался, ведь для метаморфоз необходима энергия, а откуда ее брать, если жрачки больше нет? Остается только жрать свои клетки. Сильнейшие жрут слабейших. И так с каждым разом клеток становится все меньше, пока не остается одна единственная, самая сильная, которая умирает с голоду.
Это и произошло с Кресом. Он так и не понял, насколько порочен такой путь. Что ж, похоже, для обретения понимания ему нужно больше времени, еще несколько жизней, например.
Однако мне не очень нравилась теория реинкарнации, о которой много говорил Диодор. Порой я не понимал, что пугало меня больше: концепция множественных жизней или абсолютная и окончательная смерть. В смерти хоть есть покой, а если жизнь идет за жизнью, то неужели придется вот так вот «кувыркаться» вечно? Впрочем, я старался об этом не думать.
Учитывая предложение Карима, я бы мог продолжать грызню и, возможно, все-таки достиг бы бессмертия. Но теперь мне не хотелось. Сейчас люди опасаются плодить новых метаморфов, слишком уж мы неизученные и опасные. Но, исследовав меня в достаточной мере, люди наверняка попытаются создать других метаморфов, чтобы взять их к себе на службу. К чему бы это привело? Я помню, что творилось на моей планете до Катастрофы. Уж лучше не надо. Какой смысл грызться ради власти, не лучше ли стать человеком?
36 — Конец вражды (Анна)
Принцип ненасилия — основа для поисков истины. Каждый день я убеждаюсь, что поиски эти тщетны, если они не строятся на принципе ненасилия.
© «Моя жизнь» Махатма Ганди
Странно, конечно, что мой инфекционный эндокардит вдруг прекратился. Что ж, похоже, иммунитет все-таки оказался сильнее. Жаль, но ничего не поделать, теперь еще и распечатать новый вирус не могу, потому что капитан опять запретил распечатку инфекционных агентов. Хорошо хоть, с тем вирусом эндокардита отвертелась. Пришлось придумывать длинную легенду о склонности вирусов к мутациям, чтобы объяснить Кариму, зачем я сделала безобидный вирус смертельно опасным для человека. Вроде поверил, но мне теперь придется искать новый способ самоубийства.
— Скажи, Михей, ты хотел бы стать чистокровным? — спросила я, садясь рядом с кроватью, на которой лежал Михей. Его голая грудь была тщательно перебинтована, а к вене подключена капельница.
— А коли я чистокровным стану, то буду таким же плохим, как и они? Чужие деревни разорять да баб на кострах жечь?
— Ну что ты, Михей. Я уверена, из тебя бы получился очень хороший чистокровный.
— Коли так, то почему бы и нет? — пожал плечами он. — А коли я чистокровным обернусь, то другие чистокровные не возжелают более меня грабить да убивать?
— Конечно, не возжелают.
Он довольно улыбнулся, и я открыла голографическое меню, чтобы настроить редактор генов.
— А вы разве не покараете чистокровных? — неожиданно спросил Михей, невинно заглядывая в глаза, словно ребенок. — Они много непотребств чинили.
— Ну что ты, Михей, — улыбнулась я, — мы не боги. Мы такие же люди, как и ты. Просто у нас есть технологии, поэтому и возможностей несколько больше.
— Текнолохии… — задумчиво протянул он.
— Да, — кивнула я, — благодаря развитой науке.
— Наука? — округлил глаза он. — Изобретательство? Так то же грех! Ученые-колдуны привели мир к Катастрофе!
— Это давно позади, Михей!
— Одиннадцатая заповедь гласит: не изобрети себе механизма, ни облегчающего труда твоего, ни облегчающего убиения зверя лесного, равно как и водного и небесного! Ибо изобретательство есть мерзость пред ликом Господним, и кара небесная постигнет того, кто упадет во искушение изобретательства!
— Это не так. Ты же пользуешься ножом или силками?
— А как же! — кивнул он.
— Они тоже когда-то были изобретены. Катастрофы иногда случаются, но это не значит, что изобретения и наука — вселенское зло. Это просто инструмент. Например… как нож! Ножом можно резать морковку, а можно и убить кого-то. Ты же не скажешь при этом, что нож — это зло?
— Вестимо, нет. Но что, коли наука опять приведет к Катастрофе?
— Благодаря науке мы смогли добраться до вашего мира и спасти тебя, разве это не чудесно?
— Почему тогда вы не вызволили Любаву?
— Любаву? — удивилась я.
— Ну да, — кивнул Михей, — жену мою. Разве справедливо, что ее сожгли заживо? Почему вы не вызволили ее? Разве она не вела праведную жизнь? Не соблюдала заповеди? А другие бабы из моей слободы? Чем они провинились?
— Михей, — вздохнула я. — Я же сказала, мы не боги. Мы не можем всех спасти. Очень жаль, конечно…
— Разве энта ваша наука не всемогущая? Разве вы не всезнающие? Не бессмертные?
— Нет. Невозможно стать всезнающим и бессмертным, хотя благодаря науке мы можем узнать больше, чем вы, и живем дольше, чем вы.
Он выглядел задумчивым, поэтому я продолжила:
— Любым инструментом можно пользоваться во благо или во вред. Важно научиться пользоваться инструментами, а не выбрасывать их, потому что ими ненароком можно пораниться.
Спустя несколько минут я обратилась к роботу Валере, все это время сидевшему неподалеку:
— Одиннадцатая заповедь — твоих рук дело?
— Конечно, — кивнул он. — А как еще победить вырожденцев, если не втемяшив им в головы обскурантизм? Некоторые из них, знаешь, какие сильные благодаря мутациям? Многие другие невероятно быстрые, бывали и такие, которые ядом плевались или в кромешной тьме видели, словно кошки.
— Некоторые мутации, возможно, полезные. Может, оставить их в генофонде? — задумчиво произнесла я.
— Можно и оставить, но будет ли тогда такое существо представителем вида Homo sapiens? — нахмурился Валера.
— А почему нет? У каждого человека есть несколько мутаций относительно его родителей. Все мы мутанты. Какое количество мутаций нужно, чтобы человек перестал быть человеком? А как насчет генномодифицированных? Люди давно внедрили себе гены собак, отвечающие за выносливость, антираковые гены слонов и «гибернационные» гены медведей…
— Еще ген короткого сна, позволяющий спать по четыре часа в сутки и прекрасно высыпаться, — напомнил Валера. — Когда-то процедура его вживления была очень популярной, а сейчас он уже встроен в геном всей популяции.
— Да, — кивнула я. — И еще некоторые даже вживляют себе ген, отвечающий за выработку целлюлазы, чтобы жрать древесину. Неплохое решение проблемы голода, разве не так?
— Ага, только вот, если верить обладателям такого гена, древесина так себе на вкус, — скептически заметил Валера, — и они отнюдь не рвутся ее жрать.
— А как насчет колонистов? Земные растения не всегда приживаются на других планетах, зато там могут быть весьма живучие представители местной фауны. Но они будут пригодными в пищу, только если колонисты подкорректируют себе несколько генов.