И так неотступно и магнетически звучал отовсюду его голос, столько спокойного дружелюбия и уверенной силы было в его глазах, что, услышав соблазнительное предложение третий или четвертый раз за вечер, она, хохоча сквозь слезы и мило отмахиваясь, сказала:
— Хорошо, хорошо, поеду… Демон, уйди, твоей харизмой разит на три метра вокруг!
Его внимание, элегантное, ненавязчивое, но достаточно явное, было приятно и льстило самолюбию. Оно и вообще-то не многим доставалось, а он — интересен, опасен, парадоксален, не такой, как все, «человек-скандал», человек-образ… К тому же он был сейчас в фаворе — у публики и критиков, у завистливых коллег и пронырливых журналистов.
Теперь он сидит напротив. Его смуглая рука с крупными ногтями и надутыми, словно переполненными кровью венами, притаилась на скатерти, подобно голодному, усталому зверю. Настя тянется к пачке «Житан», с садистским наслаждением проносит изящную кисть в опасной близости от этого зверя, пугая его возможностью беглого прикосновения. Но, так и не дотронувшись, рассеянно подносит сигарету ко рту.
Она кокетлива, как все красавицы. Некокетливые красавицы — такая же аномалия, как снег в Алжире или теплый март в Москве. И она с удовлетворением замечает взгляды по-весеннему галантных французов. На них действительно обращают внимание. Парижане, привыкшие ко всему, но алчно внимательные к жизни, нет-нет да и обернутся на странную парочку, появившуюся недавно на Елисейских Полях. Уж очень живописны эти мужчина и девушка. Уж очень подходят они их пьяному от любви городу.
— Будешь еще что-нибудь? — спрашивает он тихо.
Его голос вибрирует, выдавая волнение, которое с мучительной неизменностью будит в нем ее цветущий вид. Ее свежесть. Ее совершенство. Ее будущее, в котором ему нет места. И ставшая уже привычной покорность в жестах и интонации делает ответ очевидным.
— Нет. — Настя отвечает не думая, лишь бы быстрее слизнуть с губ горький, как дым «Житана», вкус этого слова.
Она не желает отказываться от саморазрушительного удовольствия — лишний раз произнести это «нет», с недавнего времени ставшее сомнительной, но необходимой опорой.
— Нет, — говорит она.
Вежливо улыбается и отводит взгляд. Хотя, очень возможно, полакомилась бы паштетом с темной хрустящей корочкой, что так аппетитно поглощает аккуратный румяный толстяк за соседним столом. Он удивительно ловко управляется с вилкой, выковыривает небольшие мягкие куски из глубины изящной паштетницы. При этом глядит на Настю, прищурив светло-голубые глазки, лукаво и дружелюбно — так, будто все о ней знает. И почти подмигивает ей, как заговорщик, шепчущий: «Вижу, вижу, как он на тебя смотрит… Шер ше ля фам, се ля ви, амур, тужур, бонжур… Молодец, девочка, лови момент! Жизнь прекрасна, особенно весной в Париже…»
Она медленно допивает невкусный остывший кофе, с невольной ненавистью разглядывает буржуазного толстяка. Откуда ему знать, что она вот-вот заплачет от досады и раздражения? Что жизнь, возможно, и хороша сейчас для кого-то, да только не для нее…
Она рассеянно слушает его голос. Приглушенный влечением и уличным шумом, он рассказывает ей что-то забавное, наверняка интересное.
Демон неглуп, остроумен, едко-ироничен, его мысли завораживают, а подчас долго звенят в душе странно знакомыми отголосками. Сейчас, сейчас она заставит себя ответить… Но это трудно. Когда он сидит вот так, нахмурившись, когда смотрит исподлобья, опустив длинноволосую голову на уровень сутулых мощных плеч — он кого-то напоминает, страшно и волнующе отражаясь в душе, и она почти не может смотреть на него. Это раздражает, и она отворачивается.
— Ну что, пойдем прогуляемся до Лувра? — Он прерывает рассказ на полуслове, смиряясь с ее ускользающей улыбкой.
— Нет, не хочу, — немедленно следует машинальный отказ.
На миг он прикрывает глаза под темными стеклами очков. Напряженно кривит губы… И все же бледнеет. Резко обостряются скулы на темном, нервном лице. Но только на миг. Этого не замечает ни она, ни промелькнувшая стайка говорливых студенток, ни дружелюбный лоснящийся толстяк.
…Но что-то надо хотеть. Не сидеть же весь день за этим столиком, вокруг которого дремлющий город повис в сиреневой неподвижности. И теперь уж она должна предлагать, потому что он сдался. Тяжело откинулся на хлипкую спинку стула, готовый бесконечно долго разглядывать красоты старинной улочки… А что она может предложить, если больше всего на свете ей хочется говорить ему «нет»?
Удивительно, как он не гармонирует здесь ни с чем! Ни с прозрачно-легкой синевой неба, ни с вечно молодыми древними улицами. Чужой, абсолютно выпадающий из контекста. Инородное тело, как калека на танцах, как спираль в матке. Эта странная поросль на подбородке — она что, призвана изображать модную нынче «эспаньолку» или он просто небрежно побрился сегодня? Его нарочито сутулый силуэт, неуклюжая, тяжелая походка режут глаза, и она отворачивается, не в силах вынести столь удручающее несоответствие, не в силах понять, почему почти не может смотреть на него… Однако окружающие, очевидно, не разделяют ее мнения. Прохожие улыбаются ему так же снисходительно и ободряюще, как и ей, а женщины опускают глаза или невольно поворачивают голову. Странная внешность завораживает, долго не позволяет оторваться от диковинного лица. Ровно до тех пор, пока его хозяин не стеганет тебя затравленным взглядом пойманного волка. Ну конечно… Он не менее родной в этом зачарованном городе со своими бесформенными штанами и спутанной шевелюрой, чем она с аккуратной стрижечкой и детской свежестью. Тем более он влюблен. Так что скорее он в своем городе и на своем месте. Следовательно, это она здесь чужая…