— Вы правы, доктор, — произнес Мюльхауз и молчал, наблюдая, как кельнер расставил между ними тарелки с баварской белыми колбасками и сладкой горчицей и миску с маринованной репой. — До сих пор вы сохраняли замечательную конфиденциальность. Я знаю, что это противоречит вашей профессии. Но все перед вами. Вы можете выбрать время раскрытия. Вы можете описать дело Мока до того, как оно начнется, чтобы подогреть атмосферу, или вы можете описать его позже… Все… Ваша газета единственная в этом городе… Вы представляете себе цикл статей после суда… Газетчики кричат: «Вся правда об Эберхарде Моке». Тираж BNN вырастет… Люди не будут покупать ни одной другой газеты… Вы будете знать все, ваши конкуренты ничего…
— Вы поступаете необычно, советник, — сказал Лангер, — вы предлагаете заплатить, прежде чем рассказать нам, о чем именно мы должны молчать.…
— Простите меня за короткое вступление? — Мюльхауз, видя, что собеседники кивают головами, продолжил: — Надвахмистр Эберхард Мок работал не в криминальной полиции, а в децернате нравов президиума… Вы могли бы спросить, что я в таком случае здесь делаю. Ответ прост. Я представляю полицайпрезидента Клейбёмера. Именно он поручил мне эту чрезвычайно деликатную миссию. — Он отложил трубку, всплеснул руками и, проводя взглядом по лицам своих собеседников, сказал решительным тоном: — Господа, скажу без обиняков. Полиция хотела бы избежать скандала. Поэтому полицайпрезидент в Бреслау благодаря своим отношениям сделал, чтобы процесс Мока стал засекреченным и состоится в Кенигсберге. В какой-нибудь день прибудут три доверенных человека из тамошнего президиума. Они отметятся у Клейбёмера. Они не будут удостоверять себя. Просто назовут пароль. Клейбёмер лично будет звонить только двум особам. Первой из них будете вы, директор, — обратился он к Лангеру, — второй буду я. Вы получите приказ лично принять кенигсберцев, открыть им двери в камеру Мока и позволить им покинуть тюрьму вместе с обвиняемым. Мои люди будут незаметно сопровождать их всех на Центральный вокзал. Я должен позаботиться о том, чтобы они не знали, кого сопровождают. В поезде последний вагон будет предназначен для обвиняемого и его эскорта. Согласны ли вы соблюдать полную конфиденциальность того, что вы сейчас услышали?
— Да, согласен, — сказал директор Лангер и закусил репой пиво. — Я никому ничего об этом не скажу. Просьба президента Клейбёмера — это приказ для меня.
— Большое спасибо за ваше любезное согласие на безоговорочную конфиденциальность, — усмехнулся Мюльхауз и размял резным ершиком табак в трубке. — А вот вас, доктор, — он посмотрел на Тугендхата, — как раз президент настоятельно просит об условной огласке. Пока Мок не предстанет в Кенигсберге перед трибуналом, среди журналистов будут появляться различные слухи. Вы будете распространять эти слухи, давать противоречивую информацию о месте суда и его дате… Взамен…
— А я вам скажу, что взамен, криминальный советник. — Доктор Тугендхат закурил сигару и пыхнул дымом в оленьи рога, висящие над столом. — Взамен мой репортер, единственный журналист на этом свете, будет допущен на трибунал в Кенигсберге и будет освещать каждый день этого процесса. Вот что будет взамен.
— Согласен, — ответил Мюльхауз, — вы вынули это из моего рта…
— Но у меня еще вопрос… — вмешался редактор. — Вы говорите, что я должен давать противоречивую информацию о дате суда. Чтобы это выполнить, мне нужно знать правдивую… Нужно знать, когда я должен отправить своего репортера на море… Это гораздо более длинная поездка, чем в Зобтен.
— И тут просьба к четвертому из нас, судье Вайсигу. — Мюльхауз взглянул на упомянутого им юриста, который накладывал на тонкую колбаску кольца лука. — Все мы, собравшиеся здесь, должны знать этот срок хотя бы за несколько дней до прибытия в Бреслау трех тайных агентов из Кенигсберга. Директор Лангер должен знать это, чтобы запланировать доставку Мока кенигсбергцам с большой осторожностью; доктор Тугендхат, потому что он должен распространять в журналистском мире ложную информацию, а я должен знать этот срок заранее, чтобы организовать надлежащий эскорт на вокзал. К сожалению, судья Манн из Кенигсберга, которого назначили председателем суда на процессе Мока, даже не хочет слышать об этих аргументах. Он утверждает, что от своих начальников получил строгие указания хранить полную тайну, и не намерен никого уведомлять о дате слушания. А теперь скажите нам, господин судья, неужели он и в самом деле никого не должен уведомлять?
— Мы все знаем старого Манна как тупого, принципиального упрямца. — Судья Вайсиг сглотнул. — Но даже самый нелепо упрямый судья должен, согласно уставу, подать мне официальное письмо, в котором он попросит об освобождении подозреваемого для суда… В этом письме также будет опознавательный пароль…