- Следуй за мной, - позвал футундант, чьи раздумья ничуть не нарушали причитания старого слуги.
Когда евнух У повиновался, войдя за господином в его покои, то встретивший их личный слуга футунданта, усадил обиженного старика на кан и дал ему воды, выказывая при этом всяческое уважение, чем немного утешил оскорбленное самолюбие старого евнуха. Тем временем Шэн Фей вернулся к нему из кабинет с запиской, которую протянул евнуху.
- Передашь наложнице Ли Цзай, а через полчаса проводишь ее в «Ивовую обитель».
- Но...
- Об обеде для нее больше не тревожься, пообедает в «Ивовой обители».
Слуги не должны иметь своего мнения, в их обязанность входит выполнять любые прихоти своих господ, остальное их не касалось. Однако же слуги, все равно, имели свое молчаливое мнение и евнух У не исключение. В данном случае, он не понимал своего господина. Конечно, его молодая супруга была капризной, вздорной, не сдержанной в гневе и жестокой, но на то она госпожа, избалованная дочь вельможных родителей. И променять госпожу, хрупкую в своей болезненности с идеальными «лотосовыми» ножками на грузную неуклюжую лаовай, что не удосуживалась скрывать свое до неприличия бесцветное лицо за обязательными белилами, было выше понимания простого человека, каким был верный У. Только вот уже каждый в поместье знал, что в этот раз хозяин не уступил гневу супруги и убил ее слугу из-за чужеземки-лаовай. Что же теперь будет?
В это время Лиза, не подозревая о кипевших вокруг нее страстях, думала о загадочной пропаже пилюли, задаваясь вопросом: кто же выкрал ее? А ведь футундант божился, что в его доме никто об этом лекарстве не ведал ни сном ни духом. Тогда как же? То, что пилюлю взяли по незнанию, отметалось сразу. В самом деле, для чего было придумывать столько ухищрений, рисковать, нарушая запрет своего господина, проникать в его покои, рыться в его вещах, чтобы взять какой-то травяной шарик. Только ли забавы ради, чтобы досадить ему? Навредить? Или... чтобы никто и никогда не узнал о противочумной панацее? Кому сие выгодно? Тряпичной кукле... Так! Неужели Лиза предвзята из-за того, что та повела с ней возмутительным образом? Отношения между супругами дело деликатное и ее компаньон сам во всем разберется. Это не должно ее касаться никоим образом. Ее дело исследовать то, что имеется на руках.
Все же, надобно порасспросить здешнюю прислугу, только как это сделать без знания языка? И кто будет разговаривать с чужеземкой, которую не желают, не то что замечать, а едва терпят? Одна надежда, да и то слабая, на добродушного с виду евнуха, что приставлен к ней в услужение. Только согласиться ли он сотрудничать с ней в этом деле? И как попросить его о помощи?
Так ломала она голову, сидя перед туалетным столиком с зеркалом в вычурной громоздкой раме, рассеяно расчесывая гребнем свои длинные волосы, когда повернувшись столкнулась с самим евнухом У. На ее вопросительное удивление он протянул сложенный листок бумаги. «Будьте готовы через полчаса. Слуга, подавший эту записку, проводит вас ко мне», - было написано на французском убористым аккуратным почерком. Лиза кивнула, что поняла, положив записку на столик. Почтительно склонившись, слуга показал в сторону крестовидной вешалки, что стояла в простенке, между окном и инкрустированным резным шкафом.
- Ханьфу, - проговорил он, давая понять, что она должна одеть развешенную на ней парчевую одежду.
Лиза снова кивнула и только тогда слуга, с поклоном, вышел.
Когда одевшись и причесавшись, она открыла дверь, он поджидал ее у ступенек, услужливо показав следовать за ним, при этом взглянув на нее с нескрываемым удивлением.
Оказывается наложница господина вовсе не была грязной толстой свиньей, как уверяли молоденькие служанки. Скромное ханьфу синего шелка с серебряной тесьмой по вороту и манжетам, с жемчужными бусинами пуговиц, выглядело на русской элегантно. И хоть чужеземке, как и всем варварским женщинам, не была присуща изящная хрупкость, что отличало китаянок, было в ней что-то чувственное, что заставляло прощать все эти, казалось бы, существенные, недостатки. Прямой осанкой, высокой грудью и плавными изгибами стройных бедер, что не скрывала жесткая парча, она словно открывала другую красоту, не по-детски беззащитную, а женственную.
Гладко зачесанные волосы, убранные в простой узел, что лежал на затылке, на удивление шел ей. Открытое светлое, немного утомленное лицо не покидала мягкая, чуть смущенная улыбка, будто она заранее извинялась за ту неловкость, которую могла причинить по незнанию здешних устоев. Странно, что при отсутствии украшений и простоте убранства, она выглядела благородно притом, что в здешнем понимании благородство привыкли связывать с вычурной роскошью одежд, обилием украшений, надменностью манер и демонстративным высокомерием.