– Пять кусков, – тихо, внятно произнес бандит, продолжая сверлить Ловуда своим невозможным взглядом.
– Ну что вы, – удивился Ловуд, – четырех вполне достаточно…
– Я сказал пять! – повторил бандит и сунул Стивену в нос растопыренную тощую пятерню. – Вы нам должны еще пять тысяч. Срок три дня. Потом включаем счетчик.
– Погодите, – Ловуд недоуменно потряс головой, достал бумажный платок, вытер мокрый лоб, – если я вас правильно понял, вы не только не собираетесь возвращать мой аванс, но и хотите, чтобы я вам заплатил еще пять тысяч?
– Угу, – кивнул бандит и улыбнулся, показывая идеально ровные фарфоровые зубы, совсем не бомжовские.
– Вы с ума сошли? – сочувственно спросил Ловуд, внимательней вглядываясь в его глаза. – За что я вам должен платить, интересно?
– За моральный ущерб, – невозмутимо объяснил бандит и сплюнул. – Срок три дня. Потом включаем счетчик.
– Да вы в своем уме? – Ловуд тоже встал, схватил портфель и преградил ему путь. – Вы мне должны, а не я вам.
– Короче, вы платить неустойки отказываетесь? – уточнил бандит, опять сплюнул и посмотрел на часы.
– Разумеется, отказываюсь! Я же нормальный человек! Неустойки, моральный ущерб! Нет, это бред какой-то! Вы думаете, так можно заниматься бизнесом? Это не бизнес, а черт знает что! Так нельзя, дорогой мой, так невозможно!
– Ясненько, ясненько, – задумчиво пробормотал бандит, глядя уже не на Ловуда, а сквозь него, и зашагал прочь, не оглядываясь.
Стивен стоял посреди дорожки, смотрел вслед тощей нелепой фигуре в трикотажных штанах, стоял долго, до тех пор пока не подошел к нему давешний больной бомж и не приблизил к его лицу свою кошмарную раздутую рожу:
– Слышь, мужик, у тебя рубликов трех не найдется? Очень надо, тут видишь, какое дело, как раз трех рубликов не хватает.
Глава десятая
Уснуть в самолете было невозможно. По радио без конца что-то объявляли. После зон гранулентности и товаров «Аэрошопа» опять стали разносить напитки. Толстый сосед перегнулся через Машу и принялся на ломаном английском умолять католическую монахиню, чтобы она взяла ему пива.
– Вы же сами можете взять, – ответила монахиня по-русски.
– В одни руки мало дают.
– Вам вполне достаточно. Вы перед этим водку пили. Нельзя смешивать.
– А ты откуда знаешь? – оскалился толстый и выругался в очередной раз, негромко, но отчетливо и совсем уж грязно. Монахиня вспыхнула, но сделала вид, что ничего не слышала.
Маша слегка дернулась и даже открыла рот, чтобы потребовать у толстяка извинений перед монахиней, но сдержалась, понимая, что в ответ прозвучит только очередная порция матерщины, и вообще не следует привлекать к себе внимание.
Тележка с напитками приближалась. Толстый пихнул Машу локтем под ребра.
– Слышь, ну ё-кэ-лэ-мэ-нэ, может, возьмешь пивка, а?
– Только если вы извинитесь и больше не будете материться, – сказала Маша.
Толстяк часто, удивленно заморгал и спросил с искренним недоумением:
– А я что, блин, нецензурно выражаюсь, да?
– Да, молодой человек, – тяжело вздохнула монахиня, – вы постоянно сквернословите, даже когда спите.
– Че, правда, что ли? – Он повертел головой, глядя то на монахиню, то на Машу.
Телега между тем оказалась рядом, стюардесса спросила, кто что будет пить.
– Ну возьми пивка, а? – взмолился толстяк, почти касаясь мокрыми губами Машиного уха.
– Не надо, деточка, он тогда будет себя вести совсем неприлично, – предупредила монахиня.
– Неприличней уже некуда, – громко заметил сосед сзади.
– Таких просто нельзя на борт пускать. А если уж пустили, то выдавать парашют и высаживать из самолета, – откликнулся сосед спереди.
– Высаживать, но парашюта не давать! – уточнила Маша.
Толстяк разразился такой длинной и звонкой матерной тирадой, что им занялась стюардесса, пригрозила штрафом, он наконец затих, залпом осушил свою законную банку пива и через несколько минут уснул. Во сне он храпел, подергивал ногой и ругался. Глаза его оставались приоткрытыми, и Маше вдруг почудилось, что он потихоньку наблюдает за ней из-под опущенных век.
«С ума сошла? Если бы это был «хвост», он ни за что не уселся бы рядом, он не вел бы себя так безобразно», – подумала она, машинально впечатывая в память мятую физиономию, тонкий кривой шрам над левой бровью, наколку на пухлой правой кисти. Интересная наколка. За время полета она имела возможность не только рассмотреть подробно овал с портретом длинноволосого мужчины, но и узнать его. Всего лишь президент Франклин, отпечатанный на купюре в сто долларов.