Его голос звучал виновато. Кивнув, Мулан пропустила мужчину вперед, следуя за ним на расстоянии трех шагов – для того, чтобы успеть выхватить меч, и, сократив дистанцию, атаковать, если вдруг чужак позволит себе сделать что-то…
Обогнув дом, Джон с видимым облегчением опустился на лавку, прислонив рядом свою палку.
– Присаживайтесь, – кивнул он на свободное место рядом с собой, но Мулан лишь покачала головой, остановившись в двух шагах от него.
– Что вы делали?
Она не хотела, чтобы ее голос прозвучал обвиняюще, но все же получилось именно так. Что чужак делал спозаранку? Даже бывшие деревенские жители лагеря, привыкшие просыпаться ни свет ни заря, обычно поднимались чуть позже.
Джон растерянно пожал плечами:
– Я привык просыпаться рано. К тому же всю ночь кошмары снились, поэтому и решил подняться пораньше. Заодно и… вот…
Только сейчас Мулан заметила, что его лицо и руки чистые, влажные волосы блестят в лучах восходящего солнца, а вместо вчерашних изодранных лохмотьев на нем мешковатая не по размеру рубаха с немного закатанными рукавами и просторные штаны, стянутые на поясе обрывком веревки. Заметив взгляд воительницы, Джон опустил глаза, неловко подтягивая слишком широкий ворот рубахи.
– У меня нет с собой сменной одежды. Я нашел вот это среди вещей бывшего хозяина, и взял переодеться, пока мои вещи сохнут…
Он махнул рукой вбок, и Мулан увидела на растянутой между кустов веревке знакомые лохмотья, с которых часто-часто капала вода.
Мулан поймала смущенный взгляд синих глаз, устремленных на нее снизу вверх, и почувствовала укол вины. Ну конечно, стоило догадаться, что после всего случившегося мужчине захочется привести себя в порядок. Она сама бывала и в бегах, и сражениях, и знала, что чистота тела и чистая сухая одежда помогают почувствовать себя лучше.
– Я понимаю, вы волнуетесь о жителях лагеря, – тихо сказал Джон, и Мулан, моргнув, удивленно вскинула брови. – Они все под вашей ответственностью, вы должны их защищать, а я всего лишь чужак, и вы не знаете, можно ли мне доверять. Я правда понимаю.
Мужчина пожал плечами, и ворот рубахи снова съехал, обнажая ключицу, перечеркнутую узкой полоской старого шрама.
– Я не собираюсь причинять зло кому-либо. Наверное, я уйду… позже… когда-нибудь… У меня… незаконченное дело. Но сейчас мне… мне просто нужен угол. Крыша над головой. Еда. Я постараюсь быть полезным для вас.
Он говорил сбивчиво, но, кажется, искренне. Ветер шевелил пряди подсыхающих волос, солнце неожиданно яркой рыжиной вспыхивало в темных волосах, золотило короткую бородку. В своей широкий, не по размеру, одежде, он казался моложе, чем был, но в глубине синих глаз затаилась грусть взрослого, умудренного мужчины.
Помедлив, Мулан кивнула:
– Хорошо. Вы правильно поняли – Ланселот и я отвечаем за жителей лагеря. Нас слишком мало, и мы не можем рисковать. Я буду следить за вами, пока не пойму, что мы можем вам доверять.
– Понимаю.
Джон был серьезен.
– Хорошо, – Мулан все искала, но не могла найти и намека не неискренность мужчины. – И… еще один момент. Я хотела бы поговорить о Саше.
Мужчина недоумевающе нахмурился:
– Я сделал что-то не так?
– Нет. Пока нет, – Мулан с нажимом произнесла «пока». – Но она еще… девушка, и, похоже, она заинтересовалась вами больше, чем следует.
– Вот вы о чем… Вы можете не волноваться об этом. Она милая, но не интересует меня… в этом смысле.
Мулан недоверчиво хмыкнула. Если вчера, в изодранных лохмотьях, покрытый слоем пыли и кровью из царапин, мужчина все равно казался привлекательным, то сегодня, умывшись и немного приведя себя в порядок, он оказался чертовски хорош собой.
Джон горько улыбнулся.
– Едва ли можно полюбить кого-то, когда у тебя разбито сердце.
Его слова были пропитаны болью, – той застарелой, глухой, безнадежной болью, что въедается в душу, плоть и кровь, что заставляет тебя жить лишь потому, что умереть – слишком просто.
– Для этого не обязательно любить, – попыталась возразить Мулан, понимая уже, что спорит просто по привычке, пытаясь, но не в силах найти фальшь в его словах. Она бы не удивилась, если бы чужак промолчал в ответ, не стал отвечать, в конце концов, ей самой было что скрывать в своем сердце. Но, опустив голову, Джон медленно, неловко провел снова замотанной в тряпки культей по здоровой руке, задирая рукав.
На внутренней стороне руки, на том нежном участке между запястьем и сгибом локтя была искусно набита цветная татуировка – алое сердце, пронзенное кинжалом, и крупные четкие буквы на обвивающей сердце ленте складывались в имя.
Мила.
– Я потерял ее, – глухо сказал мужчина. – Она была любовью всей моей жизни, но ее отняли у меня.
И было в его словах, в его голосе что-то, что заставило Мулан безоговорочно поверить ему.
По крайней мере, в этом.
– Простите, – едва слышно шепнула она.
Джон тряхнул рукой, вновь позволяя рукаву опуститься, закрывая татуировку.
– Все в порядке. Я понимаю ваши опасения. И даю слово, в моих планах не стоит опорочить честь этой невинной девушки.
…………………
Несколько дней Джон приходил в себя. Развернувшаяся перед его глазами трагедия и перенесенные усталость, напряжение и голод давали о себе знать, – двигался он медленно, вздрагивал от резких звуков, а руки его начинали мелко-мелко дрожать даже после незначительного напряжения. Однако, не желая быть бесполезным, он вскоре нашел себе работу. Обнаружив среди вещей бывшего кузнеца пару точильных брусков, Джон взялся приводить в порядок оружие, которое ему стали приносить жители лагеря. Ножи и кинжалы, топоры и топорики были у каждого – большие и маленькие, короткие и длинные, широкие и узкие, кухонные и охотничьи…
Надо было признать, Джон справлялся со своей задачей мастерски. Мулан, как и любой воин, знала толк в правильной заточке и собственное оружие всегда правила сама, и то, как мужчина оценивал оказавшееся в его руках оружие, как выбирал угол заточки, как, несмотря на отсутствие левой кисти, справлялся со своей работой, вызывало уважение. Любопытства ради, Мулан достала из груды отложенных для перековки вещей небольшой нож, изуродованный неправильной заточкой, и отдала его Джону, а уже к вечеру получила обратно – чуть изменившего форму лезвия и идеально выправленного.
Мулан, да и Ланселот лишь хмыкали, поняв, что у женщин в лагере, казалось, в одночасье затупились все ножи, и за пару дней они все побывали у нового кузнеца – кто-то единожды, а кто-то несколько раз, притом, что прежде они все самостоятельно справлялись с этой проблемой.
Ланселот поначалу опасался, что появление привлекательного чужака и столь явный интерес женщин к нему может вызвать недовольство среди мужчин лагеря, но этого не произошло. Скромный, тихий, простой, Джон вел себя вежливо, не давая повода для ссор или ревности, но о себе рассказывал неохотно, предпочитая молчать и слушать. Удалось узнать лишь то, что он рано потерял родителей, а после и старшего брата, что еще в молодости лишился руки в битве с ограми, и после этого решил стать кузнецом.
…………………
На четвертый день Джон попросил у Ланселота, чтобы ему помогли приготовить топливо для горна, указав породы деревьев и примерное количество, необходимое для начала работы. Бывший рыцарь внимательно выслушал его и пообещал, что все будет сделано.
Следующим утром обитатели лагеря проснулись под мелодичный перестук, доносящийся со стороны кузницы. Но с недовольных ранним, еще до первых петухов, подъемом женщин мигом слетели остатки сна, когда, подойдя к вновь ожившей кузне и замерев чуть поодаль, они во всей красе увидели открывшуюся перед ними картину.
Обнаженный по пояс, в тяжелом кожаном фартуке, закрывавшим тело от груди и до колен, Джон стоял перед пылающим горном, и его светлая кожа казалась алой и раскаленной, точно вобравшей в себя жар огня. Культя вместо привычных лоскутов была в кожаном чехле, и узкие ремни перехлестывали предплечье, удерживая чехол на месте. Лицо, шея, руки мужчины блестели от пота, влажные пряди челки прилипли ко лбу, но он точно не замечал никого и ничего вокруг, а молот ритмично опускался и поднимался, формируя из нагревшегося до острой белизны металла треугольник, обещающий стать наконечником стрелы.