Она кинула орешек молодому самцу, но не успел тот его проглотить, как более крупный самец не только отнял подачку, но и задал молодому трепку. Юнец даже не пытался отомстить своему обидчику. Он лишь барабанил костяшками кулаков по полу и кричал что-то в бессильной ярости. Майк внимательно наблюдал за сценой.
Внезапно, обиженная обезьяна прыжком пересекла клетку, накинулась на еще меньшую и учинила ей выволочку куда более жестокую, чем получила сама. Малыш, хныча, уполз прочь. Другие обезьяны не обратили внимания на происходящее.
Майк закинул голову и захохотал, да так, что остановиться уже не мог. Он задыхался, он сотрясался от смеха, он опустился на пол, все еще продолжая хохотать.
- Прекрати, Майк!
Он перестал сворачиваться в клубок, но судорожные приступы смеха продолжались. Подошел служитель.
- Леди, вам требуется помощь?
- Будьте добры, вызовите такси. Обыкновенное, воздушное, все равно. Мне надо увезти его отсюда! - И добавила: - Он болен.
- Может быть, «скорую помощь»? Похоже, у него припадок.
- Все, что угодно! - Через несколько минут она уже вела Майка к пилотируемому воздушному такси. Дала пилоту адрес, а потом твердо сказала: - Майк, ты слышишь меня? Успокойся!
Он стих, хотя все еще хихикал, пока она вытирала ему глаза своим носовым платком; так продолжалось всю дорогу домой. Джилл ввела его в спальню, сняла одежду и заставила лечь в постель.
- Все в порядке, дорогой. Если хочешь, можешь отключиться.
- Не надо. Наконец-то я пришел в себя.
- Будем надеяться, - вздохнула она, - ты меня очень напугал, Майк.
- Прости меня. Маленький Брат. Я тоже испугался, когда впервые услышал смех.
- Майк, что же случилось?
- Джилл… я теперь грокк людей.
- Э…(???)
- Я говорю верно, Маленький Брат, я грокк, - я теперь грокк людей, Джилл… Маленький Брат, милая, родная, мой похотливый бесенок с быстрыми ножками и очаровательно-непристойно-развратным и безнравственным либидо… с чудными грудками и дивной попкой… с соблазнительным голосом и нежными руками… моя возлюбленная…
- Что с тобой, Майк?
- О! Я и раньше знал эти слова, я просто не понимал, когда и зачем их произносят… как не понимал и того, почему ты их так ждешь от меня. Я люблю тебя, милая. Я теперь грокк слово «любовь».
- Ты всегда любил меня. И я тебя люблю… ах ты, безволосая большая обезьяна… любимый мой.
- Обезьяна? Да. Иди сюда, самочка, положи головку мне на плечо и расскажи анекдот.
- И только-то? Только анекдот?
- Да. И пока ничего, кроме ласки. Расскажи мне анекдот, которого я никогда не слышал, и посмотрим, засмеюсь ли я в нужном месте. Я уверен, что засмеюсь и даже смогу объяснить тебе, в чем соль шутки. Джилл! Я грокк людей!
- Но как, милый? Ты можешь мне объяснить? Или для этого нужен марсианский? Или телепатическая связь?
- Нет. В том-то и дело. Я грокк людей. Я есть люди! Так что теперь могу сказать это и на их языке. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, потому что им больно… потому что только смехом можно снять боль.
Джилл не поняла.
- Тогда, значит, я не «люди». Я не понимаю.
- Ах! Но ты-то и есть «люди», моя милая обезьянья самочка. Ты грокк это столь автоматически, что тебе даже не приходится думать, потому что ты выросла среди людей. А я - нет. Я как щенок, выросший вдали от собак, который так и не смог стать похожим на своих хозяев, но и не научился быть настоящей собакой. Поэтому-то мне пришлось так много учиться. Меня учили брат Махмуд, брат Джубал, учили множество других людей… а больше всех меня учила ты. Сегодня я получил свой диплом. И захохотал. Ах, этот бедный маленький капуцинчик!
- Который из них, милый? Мне кажется, что тот большой был просто зол, да и тот, которому я кинула орешек, оказался таким же злобным. И ничего забавного в них я не вижу.
- Джилл, Джилл, моя родная! Я вложил в тебя слишком много марсианского! Конечно, это было не смешно, скорее уж трагично. Вот почему я не смог удержаться от смеха. Я смотрел на клетку, полную обезьян, и внезапно увидел всю скверну, всю жестокость, всю необъяснимость того, что мне приходилось наблюдать, слышать и читать за время, которое я провел среди своего собственного народа. И внезапно ощутил такую острую боль, что стал хохотать.
- Но… Майк… мы же смеемся и когда видим что-то славное, хорошее, а не только когда нечто отвратительное.