-- Здоров мужик,-- восхитился Изюмов. Он попытался так же лихо влить в себя портвейн, но поперхнулся, закашлялся.
-- Чертова морилка,-- сказал он, как бы оправдываясь.-- Понаделают всякой отравы...
-- А вы не пейте отраву,-- посоветовала Сапожникова.-- Мало ли чего они там понаделают.
-- А я и не пью,-- признался Изюмов.-- Так, придуряюсь. Люблю посидеть в компании, люблю петь песни, цыганочку сплясать. Трезвому вроде не солидно, скажут, не серьезный человек, баламут, или, того хуже, притырок какой-нибудь, так я делаю вид, что выпимши... Хотите, цыганочку сбацаю, настоящую цыганскую. У нас в Синюхино цыгане два лета жили, коровник за семь кусков подряжались строить... Айда наверх.
Мы поднялись на палубу. Здесь было жарче прежнего, но не так душно, как в баре. Ветер с моря усилился и хорошо разгонял зной. Но зато волны расходились вовсю. Теперь наша курортная посудина не только переваливалась с боку на бок, но и носом бодала волну. Так что на палубе трудно было устоять.
Хозяин гармошки, низенький человечек, на физиономии которого было одними заглавными буквами написано "Мал золотник, да дорог", заиграл цыганочку, с таким видом, как будто это был концерт для фортепьяно с оркестром. Изюмов же, к радости заскучавших пассажиров, стал изображать нечто вроде танца маленьких лебедей с элементами лезгинки, уверяя всех, что это и есть настоящая цыганочка.
В это время теплоход как-то особенно накренился и Изюмов, чтобы не упасть, обеими руками вцепился в чью-то юбку. Женский визг и всеобщий хохот заглушали и тарахтенье двигателя, и шум разбивающейся о борт волны. А потом все услышали, как жена Изюмова сказала со своего места, то есть выкрикнула, прямо как выстрелила ему в спину:
-- Изюмов, зараза, когда ты, наконец, угомонишься? Казалось, таким голосом ничего другого и нельзя сказать, но она еще добавила:
-- Хоть бы сына постеснялся.
Изюмов заулыбался, то ли для того, чтобы скрыть неловкость, то ли заискивая перед женой, а может, он так спрашивал ее, чего она хочет. Она и сама, наверно,
не знала, чего хочет, но зато знала, чего не хочет. Больше всего она не хотела, чтобы ее считали женой дурачка, а Изюмов, как назло, все время норовил выставить себя шутом гороховым...
Но вот по левому борту впереди показался громадный утес в короне из зубчатых стен и башен.
-- Какая прелесть,-- совсем по-детски всплеснула руками Сапожникова, казалось, она может и запрыгать от радости.
-- Декорация к "Гамлету",-- сказал я,-- или натура для Робера.
Мне-то не пристало восхищаться этим зрелищем, ведь я в какой-то степени был его соавтором. Не вытащи я сюда Сапожникову, она бы всего этого не увидела, а то, чего не видишь, как бы и не существует.
-- Во нагромоздили,-- Изюмов был тут как тут...-- Здесь небось ихний царь жил.
-- Нет,-- сказала Сапожникова,-- царь в Италии жил, а здесь помещался военный гарнизон.
-- Казарма,-- по-своему истолковал это Изюмов.-- А стены, значит, чтобы в самоволку не бегали?
-- Стены защищали от врагов, а на башнях помещался караул...--терпеливо объясняла Сапожникова.
-- Понимаю,-- сказал Изюмов.-- Сколько раз в караул ходил, пока в армии служил. Как-то пять часов проторчал на улице в пургу. Дело ночью было. Ветер на крыше железом гремит. Снег по глазам хлещет. Стою и думаю: "Вот подойдет сейчас кто-нибудь, треснет по макитре, а я и рукой колыхнуть не смогу -- так замерз". Но ничего, зато есть что вспомнить. Потом, правда, еще смешнее было. Привязалась ко мне болячка. Не знаю, как и сказать... В общем, нарывы пониже спины. Стоять, лежать можно, а сидеть невмоготу. Я, конечно, виду не показывал, чтобы не подняли на смех. У нас там такие ежики служили, что хоть из чего сделают себе комедию. В армии в общем-то никто не рассиживается, так что моя болезнь в глаза никому не бросалась. Вот только кушать приходилось стоя. А в медсанчасти у нас девчонки работали. Смешливые, задрыги... Чуть со стыда не сгорел. Они посмотрели все по очереди, перемигнулись и приложили мазь... этого... как его?.. Ну, который еще полонез написал...
-- Полонез написал Огинский, а мазь, скорей всего, Вишневского,--сказала Сапожникова, изо всех сил стараясь выдержать серьезный тон. Но не выдержала и прыснула в кулак. Мне даже неловко за нее стало.
И вообще, чем смелее она становилась, тем больше меня это раздражало. Казалось бы, я радоваться должен тому, что Сапожникова высунулась, наконец, из своей дурацкой раковины. Не я ли этого хотел, в конце концов. Но не тут-то было. Я бесился, как пацан, у которого на танцплощадке увели партнершу. И понимал, что мои чувства иначе как ревностью не назовешь, и оттого злился еще больше.
"Кого ревную?! К кому?! Да пусть хоть сей момент женятся. Мне-то что до этого,-- уговаривал я себя.-- Даже хорошо, что все так получается. Они друг друга стоят". И все же это была самая настоящая ревность, но только не такая дремучая, какая порой изводит супругов и влюбленных, а, если можно так сказать, просвещенная. Это чувство близкое к тому, какое испытывает, скажем, профессор, когда замечает, что его самый способный ученик регулярно навещает другого профессора. А впрочем, кто его знает, где кончается одна ревность и начинается другая.
Так или иначе, а я постарался отделаться от Изюмова, хотя бы на суше.
На причале нас ожидали двое экскурсоводов: мужчина с хозяйственной сумкой и девушка в старушечьих очках, видимо студентка. У мужчины был такой вид, как будто жена послала его в магазин, а он по пути решил подработать в музее. Он еще не представился, но я про себя уже окрестил его дядей Васей.
Жена Изюмова выбрала студентку и сказала, чтобы сын взял отца за руку. Изюмов посмотрел в нашу сторону, словно хотел сказать: "Давайте и вы с нами". Но я сделал вид, что не видел этого или не понял, и потащил Сапожникову к дяде Васе.
А он зря времени не терял.
-- Картину "Переход Суворова через Альпы" видели? - сказал он.-- Ну, так вперед!
И мы понеслись напрямик в гору мимо каких-то задворков, где сушились абрикосы и вялилась рыба. Навстречу нам попадались козы какой-то особой породы, черные с проседью и рога в разные стороны. Они косили на нас дурным глазом, будто что-то против нас имели.