Таисия ПЬЯНКОВА
ЧУЖАНЕ
В тот год сильнющий боровик уродился, особенно высыпал он по суходольям. Бабы-девки по три раза на дню полнехонькими кузовьями успевали его из красного леса[1] домой таскать. А которые из грибниц попроворней да побойчее оказывались, так те и до Спасова угорья добегали. По тому по Спасову угорью, когда бродил борами битый кулич, поднимался он таким ли масляным, что ты его, белого, полосуешь ножом, а он тебе улыбается. Ох и гриб!
Одна лишь темная подробность смущала прытких бабенок. Она-то и не дозволяла им больно шибко раскатывать глаза на упомянутое угорье, чтоб безо всякой оглядки подбирать по нему дармовые коврижки.
А в чем дело?
А дело в том, что незабытым временем на том на увале провалился сквозь землю веселый охотник Аким Лешня. Не просто пропал человек в тайге, в урочищах которой немудрено заблукаться даже такому лесовику, каким слыл Аким, а вот именно провалился. Ну а ежели да к этому утверждению вспомнить то, как он появился в деревне, тогда и вовсе голова становится непонятно чем, потому как напрочь теряет она всякую сообразительность.
За десяток годов до своего на Спасовом угорье провала вышел Аким Лешня на деревню все из той же тайги. Хотя чему тут удивляться? Мало ли по каким дебрям гонят жизнь человека. Мало ли до каких мест принуждает она его прибиться. Не выходом из тайги удивил тогда селян Аким Лешня - изрядливым видом своим. Бывают, знаете ли, мужики рыжие, даже меднобородые. Так вот они с Акимом не пошли бы ни в какое сравнение. Дать можно было Лешке одно определение - огненный! И то не подошло бы. Огонь - он желтоват, дымоват. А тут чистая зоревая алость. И при этом - что весеннее небо глаза! Да еще оторочено это незабудковое чудо густо-медным оперением ресниц да бровей. Ой, красиво! - когда приглядишься. А поначалу, от непривычности, долго никто не решался Акима того постояльцем в дом к себе пустить - чего доброго, полыхнет еще сухая построила от его огня. Так, разрешали ночь-другую где-нибудь в сарае или бане передремать. Да и то... Лишь потому проявляли селяне до Акима такую милость, что ведь вышел-то он из урмана не в одну пару ног вывел он за собою из тайги сына своего, подростыша, Кешку. Иннокентия, значит, Лешню.
Кешка тот, Иннокентий, ничем от родителя своего не отличался. Сходился он с батькою всем видом настолько, будто муха муху повторила. Такое сходство меж отцом да сыном по земле рассажено опять же из ряда вон редко. Повторяю, очень нечастое имели Лешни меж собою сходство. Разве что Кешка-Иннокентий самую малость был поулыбчивей отца. Но это, скорее всего, оттого, что ходил он еще в ребятах. Однако же и он не больно-то разбежался объясняться перед деревнею насчет прежнего их с батькою житья-бытья.
- Ну, чо вам, чо надо? Чего привязались? - сердился он, когда любознайки допекали его своими «кто» да «откуда». - Или мы не такие, как все люди? Чо у нас, по четыре ноги? А когда по две, так помолчать-то мы хотя бы вольны? Не злодеи мы, не воры - вам этого разве мало?
Не мало, конечно. Только мешок молчания завсегда целым возом догадок набит.
Кешка не только огневой мастью да белым лицом батьку своего скопировал, а и понятием, и норовом, и походкою даже. Но особенно тем, как умел он остановить небыстрый, зато уж больно цепкий глаз на любом встречном мужике там или еще ком. Пропекал он недетским вниманием любого человека до самой до селезенки. Вроде бы и не глядел он вовсе, а насыпал встречному полнехонькое подвздошье горячих углей...
Аким-то, сам Лешня, тот научился, видно, прятать в себе столь жгучее к людям внимание. А что до Иннокентия-подростыша, этот глядел еще вовсю. И вот какая беда таилась для него самого в его пригляде: в ком-то он теплился - согревал душу, в ком-то горел - доводил нутро до белого каления, кого-то бросал в суету - неудовольствие. Оттого-то в народе и занимался всякого рода разговор, пересыпаемый спором да разными уверениями.
- Не зря Лешням така отменная масть налажена, - говорило в селянах беспокойство. - Оне же, глазья-то таки пронзительные, далеко не сподряд даже умным людям даются - по какому-то по выбору!
- Уж да, - соглашалось в них сторожкое нутро. - Прямо не глаз, а шило каленое!
- Вот из-за тех из-за глаз и уволокла нечистая сила Акима Лешню под Спасового угорье...
Последние слова сказывались людьми потом, позже. Это когда не стало Акима. И сказывались они не от пошлого какого-нибудь людского пустословья - шли от истинной правды. Тут и думать не надо, чтобы мужавелый да к тому времени полный охотник Аким Лешня взял да заблудился в тайге или же дал обмануть себя лютому зверю. Не-ет, нет. Такая погода никак не могла запугать Лешню до смерти. Ведь он, как было то понятно людям, еще, похоже, в материнской утробе испрочитал вдоль и поперек всю книгу тайги.
Еще можно было бы подумать, что унесло мужика весенним паводком либо пожаром лесным захватило да в небо удуло. Так опять же - нет. Не выпадало на ту пору ни половодья безбрежного, ни высокого лесного пожара. А вот когда мужики искали по всем углам тайги пропавшего Акима, тогда они на самой хребтине Спасова угорья и наскочили на неотгаданное место. Была тайга на том месте да в огромный пятак выжжена. А может, и не выжжена. А только лоснилась среди красных сосен ровною лепехой спекшаяся в камень земля. И совсем рядом с тою с каменной лепехою был мужиками найден Акимов ягдаш! Вот тебе и все.
И можно было, глядя на все это, рассудить так: ежели каменной лепехою да покрыт провал в преисподнюю, куда ж Акиму еще-то было деваться? Кто же на месте тех мужиков заторопился бы поднять адово творило да покричать пропавшего? Ты бы заторопился?! Вряд ли. Вот и они точно так же... поторопились... оставить в покое чертово место, да на всю округу доложить о такой оказии.
Потом люди сколько-то еще до-олго не решались ходить на Спасов увал. Даже мужики не решались сразу сходить убедиться - не привиделась ли им таежная беда. Когда же сомнение допекло их, то не нашли они на угорье ничего даже близко похожего на каменную покрышку. Долго спорили они, бродили-искали место, где она лежала. Под конец, должно быть, травою успела взяться, хотя сами отлично понимали, что быть того не может.
Многому на земле вроде бы не должно быть, а все-таки случается.
Вот и на этот раз. Случилось дальше такое, что никаким рогачом не ухватишь, не поднимешь. Так же вот в грибную пору прямо-таки бешеным гуртом принеслись в деревню со Спасова угорья бабы-девки. Да все без корзин, без лукошек да и безо всякого разума. А сами задыхаются, орут:
- Дьявол! Дьявол!
- Да где ваш дьявол? Да какой вам дьявол?
- Да там-ка, там — в Красноборье...
Маленько погодя взбудораженная деревня поняла наконец, что грибницам во бору привиделась как бы шаровая молния. По-другому огневую ту грёзу девки-бабы никак объяснить не могли, хотя молния не плыла по воздуху, как подобает таковой, а катилась двухметровым яйцом прямо по земле. И такая в ней сила, что трава на стороны стелилась, а сосны так вот и стонали на корню.
И еще!
Еще что-то живое темнело в ее середке! Да такое, которое шибко смахивало на человека...
Вот оно, что случилось на Спасовом угорье. Понятно?