Уехали.
Да. Наступает время и Потапу сосать лапу. Случается, что и черт кается.
Но только не Яшка Ундер.
Никакой скорый Покров не подпихнул его до родителева тепла, как все-таки ожидал народ. Время лишь принудило Ундера хватануть однажды во злобе шапкою об землю да изругаться при этом в семнадцать столбцов!
Люди, которые оказались очевидцами тому, как строил Яшка посреди улицы этакую долгую лесенку, сообразили, что тем самым языкастый мастер поклялся себе: дескать, не царю, так не псарю! Только так, и никак не меньше...
Поулыбались на Якову задумку люди: дай-то Бог нашему Козьме[6] поймать звезду в назьме. Однако же ни у кого ни единая думка не воспалилась подозрением, что клятвенник дойдет до такой точки, от которой куда ни беги, все на север...
Матвей Лешня не держал для охоты собак. От этого казался он народу еще большим охотником, чем, может, был на самом деле.
- На что ему собаки, - судил о Матвее всякий сход, - он и сам, что нюхом, что слухом, острейча любой борзой.
- А уж чо до глаз, так про Лешнево гляденье помолчать остается...
Но именно Матвеево бессобачье и толкнуло Ундера на великий грех. Нужда заставила его, как и других мужиков, подняться на охоту. Жили-то люди тогда в основном тайгою.
И вот.
Случайно ли, не случайно, а оказался Яшка по первому снегу в том самом углу тайги, где уж недели как с три зверовал Матвей Лешня. Дело было на закате. На ночь глядя Матвей разложил в Каменцовом речном размыве, что за Синтеповой излукой, небольшой костерок. В Каменцовом том размыве можно было бы укрыться от любой непогоды. А как раз ветер вдоль реки занялся такой, что сосны закряхтели. Да холоднющий, черт бы его побрал!
Яшка берегом забежал за Синтепову излуку да тут и увидал соперника своего у притухающего уже огнища. Вечеровал Лешня у налаженного, для ночлега шалашика. Сидел он, поглядывал на догорающий огонь, изредка позевывал, светился в густеющих потемках ненавистным для Ундера лицом, белизну которого не смела портить никакая погода.
Яков, понятно, до костра не приблизился - не гостем, знать, пожаловал до чужого тепла. Притих он за краем излуки: утаился ждать, когда же сморит Лешню недолгий сон таежного человека...
Куда как нетрудно представить себе, с какою звериной осто-рожностью выползало из-за Синтеповой излуки Ундерово злонамеренье, как, под верховой свист ветра да постанывания сосен, подкрадывалась она до Матвеева шалаша...
Ой с каким мастерством, с каким умением настраивал в ту ветренную ночь Яков Ундер свой лук! С какою точностью направлял он самострел на выход из Лешнева приюта. Какою гадюкою ползал он по береговым окатышам, когда тянул через весь Каменцов прогал жильную струну-тетиву...
От самого от роду охотницкого, ни на одного хитрого зверя, ни один жадный добытчик не настраивал, должно быть, столь усердно смертоносную стрелу, как делал то Яшка Ундер. Ровно бы из шалаша таежного должен был выползти после безмятежного сна не Матвей Лешня, а сам Змей Горыныч семиглавый.
Вона как!
Даже в густой, ветряной темноте не могла она, Ундерова злоба, не увидать, не услыхать, с каким хрустом да по какую долю крепкой, густо оперенной спицы вошла его коварная стрела в широкую грудь Матвея Лешни...
В горячке-то Матвей еще вперед шагнул и только потом рухнул просаженной стрелою грудью прямо на уголья все еще горячего под густым пеплом костра...
Эх ты, человек за краем излуки! Ни один зверь роду своему не сотворит похожего случая. Кому ты нужен... такой?
Яшка Ундер скорее да скорее давай следы ненужности своей заметать. Даже подскочил вырвать из Матвеевой груди стрелу, да она оказалась обломанной по самый корень. Только зря руку до самого запястья вымазал Яков в ошметьях спекшейся с золою Лешневой крови. Эта мазанина и ударила в Ундерову середку тошнотой-дуринушкой. И взялась дурнота крутить его по соснякам-ельникам. Взялась кидать она Яшку, перекидывать через пни-колоды, через высокие муравейники. Взялась цепляться крючковатыми сучьями за все ухватистые места...
Вконец загоняла.
Когда Яков, да на другой лишь день, объявился в деревне, да ни кожи на нем ни рожи, - солома на овинах и та от страха дыборем поднялась. Что же говорить тогда про Сувойкину Анну, которой выпало первой увидеть чуть ли не на животе ползущего из тайги Ундера? Такою белугой заревела Анна, что хмурая и в тот день погода сразу же разгулялась, будто бы ангелам с неба захотелось глянуть, кого это на земле черти пополам дерут?
За то время, пока Яшка через взбудораженную деревню до своего двора пробивался, небеса обратно затянуло хмарью. Полетели первые в этом году снежинки. А следом за ними вдруг да опять сорвался с высоты ветер, закрутила метелица и пошла она, разгульная, отплясывать по дворам свой свистящий, ледяной танец. Взялась взнахлестывать полы мужицких зипунов чуть ли не на маковку хозяевам, разлистывать на бабах на все стороны широкие юбки - лови только успевай...
Однако же от необузданного ее озорства никто из Ундерова двора по хатам своим прятаться не побежал; весь народ остался ждать Яшкиного объяснения, хотя тот за собою даже в сени никого не пустил.
Сколько он там, два, три часа, промариновал на холоде односелян - не было еще тогда по чему время определять. А когда он понял, что народ настроен ждать ясности хоть до весны, выкряхтел все-таки на крыльцо высоких дедовых хором и заговорил на погоде. Заговорил с долгими, как ветровые волны, пробелами в словах:
- Вы это... какого тут... хрена ждете? Сами, что ли... смыслить не умеете.
Ежели теперь докладывать обо всем рассказе с Яшкиными тогда передыхами, шибко долгий разговор получится. А когда попроще говорить, так ободранный Ундер вот что поведал народу: дескать, что вы стоите-думаете? Вы думаете, я с кем-то еще, кроме нечистой силы, сумел этак измутызгаться? И с кем же? Не-ет. Только с нею, с увертливой, и можно столь ухайдакаться. Чуть все лыко с меня, паразиты, не оборвали. А вы думаете, за кого я, за себя я что ли бился? Нисколечко, ни капельки! За Матвея Лешню бился я! За него, за несчастного, чуть было живота не поклал. Так ведь кабы тако дело не зря делалось, то и головы б не жалко было потерять. Ить все одно ж меня в деревне никто не любит. Только ведь с посланцами сатаны больно шибко не навоюешь. Видите, каково они мной наигрались? Бросили, когда подумали, что помер я. Подсунули меня под какую-то коряжину. А что Матвея Лешню - того с собой уволокли. Так что все: не ждите его, не надейтесь напрасно...
И ничего тут не поделаешь. Все произошло примерно так, как люди того боялись и ждали. И никто даже не подумал посомневаться в Яншиных словах. Даже Матвеева мать Славена, и та не зашлась истошным криком. Удержалась. Только удержка эта к утру следующего дня вышла ей полной сединою.
Поутру-то и разглядел народ этакую беду! А ввечеру... Ввечеру он и сам весь чуть не поседел. Да и где тут было не перепугаться ему до смерти, когда вот он, уже подаренный чертям Матвей Лешня, как ни в чем не бывало, веселехонький да разбодрехонький, шагает себе из тайги. Несет Лешня за спиною битком набитый пушном охотницкий свой кошель; по всему видать - сейчас прямо-ка собирается он раскладать дома по кучам богатую добычу...