Волосы были рыжие, мягкие, кольцами, под ними кожа тонкая, хрупкая, алая, беззащитная. И что-то произошло с малым – он весь напрягся, задрожал, руки суетно досдернули рубаху. Грудь была бела, нежна, крепка и правильна, как стог сена на поле, как облако на небе, как яблоко на дереве.
Лета улыбнулась. Горд сдернул с себя рубаху, неуклюже ткнулся ей в грудь, неуклюже облапил Лету, все тело Мальчика перевернуло, выкрутило, закружило, огонь опалил его снаружи и ожег грудь, глаза закатились внутрь и видели только себя и не видели вовне.
Он задышал отчетливо, резко, сильно, как дышит насос или цилиндр в моторе. Лета улыбнулась опять. Взяла его руками и положила в себя, и судорога прокатилась по телу Горда. Так кролик проходит внутри тела удава, так ток, попадая в тело, уходит в землю, так рвота сотрясает тело от кончиков пальцев до головы.
Лета ничего не успела почувствовать, а Горд затих. Он был без сознания. Лета тихонько сняла его с себя. Положила рядом. Встала. Побрызгала водой из своей чаши. Горд открыл глаза. С удивлением посмотрел вокруг. Она надела на него рубаху. И, еще ничего не вспомнив, на мягких заплетающихся ногах, он вытек из храма. Он не скоро и потом вспомнит Лету, и будет вспоминать ее всю жизнь, пока его не зарежет вместе с Борисом Путьша, но и там, на том свете, он будет искать ее.
Глава о Лете и ее втором жертвенном муже Молчане
Вторым в храм вошел сын Святко – Молчан.
– Давай сначала поговорим, – сказал он Лете и сел на край ложа. Зашуршало сено. Молчан был грузен, тяжел и медлителен. – У меня там дочка, – сказал Молчан Лете, – и, когда мы отдали ее огню, в доме не было птицы, и она там голодна, – меня это мучает, – сказал Молчан, – возьми завтра с собой еще одну птицу.
– Хорошо, – сказала Лета, – больше просьб нет?
– В доме уже умерло семеро, – сказал Молчан, – и я хочу, чтобы им там не было холодно.
– Все зависит от тебя, – засмеялась Лета.
Молчан неторопливо разделся и стал медленно-медленно гладить рукой шею, грудь, живот, колени Леты. И словно нечаянно касаться паха ее, и делал это до тех пор, пока у Леты не подернулись пленкой глаза, пока она не задрожала и пока ее спина не стала выгибаться вслед руке Молчана.
И тогда Молчан лег на нее и навалился всем, что было в нем бережности, восхищения, нежности, силы, осторожности, медленности, тяжести, и медленно-медленно вошел, и Лета выгнулась, сначала закусив губы, застонала, потом вцепилась руками в волосатую спину Молчана и когтями провела по его коже, выступила кровь, но он тоже не почувствовал боли, он еще медленнее и сильней сжал Лету, и она вдруг внезапно лопнула криком, так пронзительно и громко, что вздрогнула вся Москва.
И долго-долго крик висел в воздухе, и не гас, и не исчезал, и не таял. И когда Лета пришла в себя, рядом никого уже не было. У нее было чувство усталости и гадливости. Странно, она вроде испытывала сейчас то, что испытывала только первый раз, до Волоса, там, под деревом, но это-то было тем более не похоже, что было похоже; и тяжесть легла на сердце, и тут же она вспомнила о птице для дочери Молчана, которую нужно будет взять туда с собой.
Глава о Лете, ее первой любви и ее третьем жертвенном муже Людоте
Третьим был зять покойного Добра. Людота вошел в храм неловко, обиженно, он не подымал глаз на Лету. Вошел и сел не справа от ложа, а слева, около деревянного Велеса, так что ноги упирались в жертвенник. Край острого, выступавшего из глины черепка царапнул ногу, показалась кровь. Капли округлились и, не добежав до пола, застыли на щиколотке. Лета заметила эти капли, Людота – нет.
– И долго ты будешь сидеть? – сказала Лета. – Ночь тебя не будет ждать.
– Не будет, – согласился Людота, – и Лета увидела руку, которая растопыренными пальцами упиралась в ложе, на белом холсте пальцы были длинны и дрожали, и она вспомнила Купалу, ту, ее Купалу, когда они с Людотой вместе прыгали через костер. И когда Людота сжал ее ладонь пальцами, они тоже дрожали. И когда она шагнула за дерево, он обнял ее, волна шероховатой и горячей реки прошла через ее ступни, бедра, сожгла грудь и опалила веки, и слезы потекли, чтобы потушить огонь, вспомнила, что ей пришлось забыть о себе, чтобы через секунду вывернуться из этих рук, уйти к Велесову дубу, потому что она в Купалу была определена, назначена, пожертвована ее Волосу, потому что каждый из них был рожден 22 березозола, или марта, всех ближе к празднику пробуждающегося медведя, и только в Купалу и только они могли зачать того, кто должен родиться 24 березозола, или марта, и кто станет Волхвом, таким, которого не одно столетие ждали на берегу Москвы-реки.