— Да, дикость та ещё… — вздохнул Игнат Фёдорович. — Проезд к дереву есть?
— Нет, там дорога по краю только идёт.
— Жаль… Ладно, уберём поле, а потом загоним туда бригаду с бензопилами и бульдозером. Нет корней — нет проблем. Я, конечно, уважаю чужие традиции и верования, но не потерплю, чтобы кто-то диктовал, что мне на моей земле делать.
— С чего это вы вдруг? — удивился Константин.
— С того, Костя, что нам покоя не дадут, пока это дерево там торчит. Либо эта земля наша, и мы используем её по назначению, либо избавляемся от неё, чтобы угодить чьим-то суеверным страхам. А я, знаешь ли, не привык идти на поводу у чужой глупости.
— А если там и правда захоронение?
— Которому две сотни лет, и оно нигде не числится? Всё, Костя, иди. Только настроение мне испортили всей этой ведьмятиной.
* * *
Урожая в тот год Игнат Фёдорович с Чёрного поля так и не дождался. Он долго разглядывал сделанные с вертолёта снимки выгоревших угодий и злился, потому что чёрный рисунок на остатках золотистого фона очень напоминал раскинувшиеся во все стороны корни дерева — все полосы прошедшегося по посевам пожара брали своё начало в одной точке.
Сухая гроза. Молния, расколовшая ствол ведьминого дерева пополам. Огонь, уничтоживший надежды на хороший доход с этого клочка земли. После такого, наверное, полагалось уверовать в каждое слово местной легенды и оставить проклятое поле в покое, но Игнат Фёдорович счёл это для себя невозможным. Ведьмина земля… Да как бы не так!
— Остатки урожая будем убирать? — осторожно поинтересовался Константин, глядя на свирепое лицо директора.
— А смысл из-за десятка колосков комбайн туда гнать? — скрипнул зубами Игнат Фёдорович. — Давай туда бульдозер и ребят, расчищайте всё, чтобы и воспоминания об этой горелой коряге не осталось.
* * *
На попытки подчинить себе непокорный клочок земли упрямый предприниматель потратил несколько лет. Урожаи были, но такие скудные, что совершенно не окупали затраты. То ливни вымоют всё до голой земли, то ветер бережно уложит сочные стебли ровным ковром, после чего дожди и жаркое солнце сгноят всё на корню. А хуже всего было то, что у Игната Фёдоровича здоровье основательно подпортилось, причём довольно быстро. На любые изменения погоды его так ломать начало, будто кто-то суставы изо всех сил выкручивает да при этом ещё и по голове стучит чем-то мягким, но тяжёлым. И врачи только руками разводят — мол, нормально всё, только непонятно, откуда боли берутся.
Веселина Георгиевна к тому времени, когда Игнат Фёдорович вспомнил о ней, уже не вставала с постели, но упрёк в её ясном, живом взгляде читался безошибочно.
— Ни себе, ни людям. Жадный ты человек и глупый, но тебя уже не изменишь, как и того, что ты натворил. Знал ведь, что дерево это непростое? Знал. И всё одно руки свои загребущие туда потянул. Ну а теперь и ноги протянешь, как пить дать.
— Ну так а что делать-то? — насупился бизнесмен. — Второй год это проклятое поле не трогаем, а меня так и крутит.
— И будет крутить. Ты окромя себя вообще видишь что-нибудь? Нет? Думаешь, только ты страдаешь? А тебе ведомо, что на селе у нас творится? Пройди по дворам, поспрошай. Яблони пустые уж который год стоят. В огородах то медвёдка, то ещё напасть какая-нибудь. Винограда нет. Абрикосов нет. Вишня не родит. Картоха с фасолину. Огурцы — горечь сплошная, что с ними не делай. Помидоры чернеют ещё зелёными. Цветы и те погибли все. То сушит, то заливает… Зато сорняк прёт так, что хоть им только и питайся да любуйся. Нехорошее ты дело сделал людям, понимаешь?
— Да как исправить-то это?
— А никак, говорю же. Отстань от земли этой, брось её. Ежели где корешок от дерева живой остался, то есть надёжа, что со временем само всё поправится, а так…
— А зачем же ты, старая, говорила, чтобы я к тебе пришёл, когда совсем худо станет, если не можешь ничего? — разозлился мужчина.
— Дак посмотреть просто хотелось, как ты, дурень жадный, мучаешься, — горько усмехнулась старушка. — А силой изменить что-то или помочь тебе я не обладаю, если ты за этим шёл. Чужая это земля, тебе же говорили. Вот у хозяйки истинной теперь и проси прощения да спасения.
Игнат Фёдорович не сказал ей обидных слов только потому, что побоялся ещё какую-нибудь беду на себя накликать. Дверью, правда, очень громко хлопнул, чтобы показать своё недовольство.