– Продай коня, – молвил человек. – Дорого не дам, а доволен будешь.
– Сколько дашь? – спросил Мирко, а рука, будто сама собой, уже взяла Белого под уздцы.
– Вот. – Человечек протянул вперед руку, разжал кулак. На ладони лежала мелкая серебряная монета. Мирко хотел сказать что-нибудь, да слова словно кто-то похитил у него, не то чтобы изо рта – еще из горла. Не вполне сознавая, что делает, Мирко отдал повод в руку незнакомца. Тот взял. Монета уже была зажата в горсти Мирко. Торг состоялся! Человечек потянул, и Белый, ударив копытом, понуро поплелся за ним, оборачиваясь и глядя на Мирко фиалковым глазом.
– Продешевил, Мирко Вилкович! – засмеялся Вадим. – Видать, голова закружилась от блеска золотого!
– Не слушай, – посоветовал Торфинн. – Торгни конунг – хозяин слова. Помни это. Сегодня боги были благосклонны к нам. Теперь пойдем. Незачем здесь оставаться.
Наскоро попрощавшись с соседями и пожелав им удачи, Мирко и Торфинн покинули конские ряды, чтобы хоть где-нибудь обогнать молву, которая уже бежала впереди них.
– Меч с тобой – это хорошо, – заметил Торфинн. – Время уже к полудню. На площади у торга сейчас будут люди собираться. Туда приходит каждый день человек от князя: приказы говорит, судит, выслушивает. Там и встретишься с тем человеком. Звать его Аристокл. Он из Арголиды, но по-вашему говорит быстро и складно. Суд с ним можно легко проиграть, потому что мы плохо знаем их законы, а он сейчас делает так, чтобы закон Арголиды стал законом в Радославе. Пока еще в силе старая правда, ты можешь вызвать его на бой и убить. Но по новому закону тот, кто убил княжьего человека, тут же будет под судом. И тебя казнят, если станут судить. Поэтому ты должен убить его и бежать. Мы поможем тебе, и любой, кто друг Торгни конунгу, поможет тоже. Посмотри. – Торфинн показал рукой и тут же опустил ее.
Мирко посмотрел в ту сторону и заметил между прохожими Аудуна, дружинника Торгни. Тот, будто охотник, шел по улице неподалеку от них.
– Вот эта площадь.
Из широкой, но запруженной людьми улицы они вышли на просторное, открытое место. До торга отсюда было саженей сто. Впереди поднимался холм, на котором возвышался кремль, в стороны от него разбегались улицы. Посреди площади высился помост, вокруг которого уже толпились люди.
– Придется потерпеть, – наставлял его Торфинн. – Сначала будут читать указы, потом выслушивать всех, как на тинге, потом судить. Только в конце будут судить по старой правде.
Мирко только кивнул.
– Твои мысли далеко отсюда, – вдруг молвил Торфинн. – Пускай они там и будут, потому что оттуда ты пришел сюда.
Мирко ничего не сказал в ответ, но подумал, что Торфинн, наверно, и сам не ведает, насколько он прав. Мирко думал о черном звездном небе, о ночи на лесном озере с Риитой, о Белом, ушедшем неизвестно куда, о таинственном знаке на камнях среди Чети, о богине, встреченной им на склоне, о голубой бусине и том, что она открывала, о всех тех чудесах, что приключились с ним по пути, и о тех обычных людских делах, с которыми довелось столкнуться. Все они словно были какими-то окликами ему и говорили вовсе не о том, чем были. Будто бы кто-то звал его из далекого далека, которое вместе с тем находилось где-то рядом. Будто каждый раз он заглядывал ненадолго в окошко, смотревшее на ту сторону, откуда он был родом, откуда приходил его день, вставало его солнце и куда оно скрывалось на ночь. Только однажды отворилось оно не на миг, не на один оклик – то была ночь с Риитой, но и тогда не смог он понять, разгадать этих голосов. Не смог и раньше, не смог и потом. Только одно сумел – не потерять след, идти от голоса к голосу, от окошка к окошку, будто по прерывистой черте, будто по лесной стежке, когда он то пропадает, то снова выныривает из-под корней, папоротников и мха. А вокруг встает лес и зовет, зовет дальше, хочет сказать нечто единым, огромным, как он сам, словом, а ему, маленькому человеку, трудно вместить это слово целиком, он слышит лишь его обрывки. И начинает он петь в ответ, думая, что лес его услышит, извлекает слова из всего, что встречает окрест, и даже иной раз целую реку может выговорить, как может то Реклознатец, даже молнию вкладывает в руку, как Ари Латикайнен, – и тогда прорывается, падает на пустую, потому что непонятную, землю ясный луч из тех нежданных окон с дальней родины. Только надо встать в этот луч и поверить, что так оно и есть, что оттуда приходит к нам правда и начинает в нас говорить верным словом, и тогда река останавливается, и молния ложится в руку. И едва усомнишься, отступишь, и снова обступает тебя густой лес, и снова выкликает тебя, а ты – его. Видно, не достало тогда ему сил до конца поверить своему счастью, вот и сказала Риита, что не понял он ничего? Так ли? И снова знак на камне невнятным вопросом вставал перед ним неразрешимо.
Торфинн оказался прав. Аристокл был крепок, приятен на вид, голосом обладал звучным и сладким, и речь его лилась, будто чистый мед. Одежда его была обычной, да не совсем. Мирко не сразу понял, что дело не в самой одежде, а в том, как Аристокл ее носит. Одевался он, конечно, правильно, рубаху не наизнанку натянул, но заметно было, что не привычен он еще к таким одеждам: и ходит не совсем так, и рукой поводит не этак.
«А ведь этак и впрямь нетрудно будет с ним сладить», – решил Мирко и снова обратился мыслями к своему пути. Аристокл был – и Торгни угадал это – еще одним шагом по этой стежке, еще одним словом его, обращенным к окружному лесу, и произнести его следовало мечом. Пускай и так, если слово это было лодкой, которая должна была вынести его к устью Хойры, к грозному и темному морю.
Осенний день клонился к закату, когда Аристокл завершил все дела, какие велел сделать князь Ивор, и был весьма удивлен и даже раздосадован, когда на помост вышел вдруг парень в холщовой рубахе и вотоле, добротной, но пыльной от долгой дороги. Пола плаща слева заметно оттопыривалась. Не иначе как мечом, висящем на поясе. Парень выглядел не слабым и не глупым, хотя привычки радославского жителя в нем не было, и по глазам Аристокл понял, что пришел он издалека.
– Кто такой, скажи, – приветствовал гостя Аристокл. – С чем пришел. Вижу, что ты не из здешних краев. Не причинил ли кто тебе обиды в стольном граде?
– Причинил, – сильным и чуть хрипловатым голосом отвечал чужестранец, и по выговору Аристокл понял, что гость откуда-то из дальних северных земель, куда еще нескоро достанет рука радославского князя. – Ты и причинил – по твоему навету Торвальд конунг казнен был. А потому, как человек свободный и с братом его Торгни словом связанный, вызываю тебя на бой смертный по закону старой правды. А звать меня Мирко Вилкович, а родом я из деревни Холминки, что в Мякищах.
С этими словами Мирко сбросил с плеч вотолу, потянулся к поясу, и под закатным солнцем блеснул старый волькский меч, каких в Радославе давно не видели.
Аристокл поначалу даже растерялся, чего с ним обычно не случалось. То, что свирепые поморяне могут прийти на ладьях, или напасть на него посреди белого дня, или попытаться отравить на пиру, или подговорить князя Ивора изгнать его и казнить, – к этому Аристокл был готов, а потому предпринял действия, чтобы все это предотвратить. Но чтобы вот так, посреди площади, в Радославе, запросто предъявит ему последнее свое слово умирающая правда, о которой многие уже и думать забыли, – того Аристокл не ждал. А возражать было нечего! Впрочем, бояться покуда было рано: мечом он владел не хуже многих княжьих дружинников, а этот дикарь, похоже, и воином не был. Наверно, зверя бил он исправно где-то там, на севере. И что привело его сюда?
Аристокл поднялся со скамьи, сидя на которой вершил суд.
– Подумай, юноша, разумен ли такой шаг? – Голос Аристокла звучал уверенно и мощно. – К чему тебе…
– Звать меня Мирко Вилкович, – перебил Аристокла мякша. – Говорить складно я не хуже твоего могу. А сейчас хочу словом меча с тобой беседовать, и правда мне на то волю дает. Или хочешь мне против правды ложь молвить? Тогда так и скажи, скамьи украшенье.