И протягивают кожаный мешок. Увесистый, однако. Не иначе как от ростовщика явились.
— Ждите! — велела и с мешком в комнаты убрела. Снова дверь на засов закрыла, вытряхнула, что было в мешке.
Расписки. Нацарапаны острым резцом на дощечках меннарского дерева, чернеет морским спрутом печать городской канцелярии… Быстро перебрала я кучу, разложила всё по срокам — и нашла расписку вдовы Таурмай. Что ж, вроде как соблюл ростовщик договор. Может, и не доложил чего, но это вряд ли — напугала я его изрядно духами своими любознательными.
Вышла обратно, к парням.
— Расписочку бы, госпожа Саумари, — просят. — Что приняли сами знаете что в целости и обид никоих не имеете.
И бумагу пальмовую суют, наилучшую. Пузырёк с чернилами, по виду заморскими, перо павлинье…
Всё понятно с ростовщиком. Ошейничек старушке подготовил. Неужто совсем дурой меня посчитал, словно я законов государевых не ведаю?
— Неграмотна, добры молодцы, — грозно сообщила я. — Ступайте отсюда. И хозяину своему передайте, что слово ведьмы подороже стоит, чем всё его богатство. Ну, чего глазеете? В лягушек вас, что ли, превратить?
В лягушек они не хотели, тут же убрались со двора. Оглядывались то и дело, не скажу ли вслед сильное слово…
Вот так и начался день. И пошло-поехало. Сперва старый Хайгаркан притащился, боли у него, понимаешь, в спине. Потом купчиха одна пришла, на окраине скобяную лавку держит. Погадать ей надо позарез… но заплатила неплохо. А после от кожевенников примчались, молодуха там рожает, ну как тут без тётушки?
Солнце уже за полдень перевалило, когда я домой пришла. Не то слово пришла, приплелась я едва живая. Двойня там оказалась, и ужас до чего трудная…
Пришла — и глазам своим не поверила. Постоялец мой, господин Алан, на воздух сумел выползти. С помощью Гармая, понятно. Но ведь вчера ещё пластом лежал, еле приподнимался, а тут экая прыть… Мальчишка ему чурбачок с заднего двора притащил, так вот, сидит он на чурбачке и речь держит. А перед ним старик Иггуси, на землю уселся да слушает. Мальчишка, конечно, рядом с господином вьётся, аж рот раскрыл.
— Вот смотри, дедушка, жил некогда богатый человек, и был у него любимый сын.
Рос он красивым и умным, но уж больно шебутным был. Целыми днями с дурными мальчишками по улице гонял.
— Известное дело, — заметил старик. — По юности-то ветер в голове, а после отрок войдёт возраст, остепенится…
— Но тут иначе вышло, — сказал Алан. — Когда мальчику дюжина исполнилось, свёл он дружбу с ушлыми людьми. Те его и подбили из отцовского дома сбежать, за море, в дальние страны. Приключения ему всякие посулили, сокровища…
— Приключения, вишь… — Иггуси хмыкнул. Усомнился, видать. Да и я усомнилась. В таких сказках всегда дорожка гладко стелется, да в беду приводит.
— Конечно, приключения, — подтвердил Алан. — Как он с ними пошёл, тут же приключения и начались. Посадили дурачка на корабль, а как подальше от тех земель оказались, связали его — и в трюм. Продали в первом же порту. Несладко мальчишке пришлось, переходил он от одного хозяина к другому, но как подрос он, сумел сбежать. Думал домой вернуться, да где он, тот дом? Даже в какой стороне искать, и то не знал.
— С голоду окочурился, или поймали беглеца? — Видно было, что ни то, ни другое старика не устраивает, но ведь это самое вероятное. Забыл старик, что это всего лишь сказка.
— Представь себе, дедушка, нет. Скитался он, бедствовал, но добрался всё же до дальней страны, где повезло ему. Нашлись добрые люди, обогрели бродягу да и к делу приставили. Дюжина лет после того прошла, и обзавёлся домом, торговлю развернул, друзей у него было полно, с богатым-то всяк дружить хочет.
— Чем же торговал? — поинтересовался Иггуси. — Уж вряд ли горшками, на горшках-то особо не разживёшься, знаю… только если какого искусного художника найти, чтобы он их занятными картинками расписывал… да только редко такого встретишь, да он, небось, и цену задерёт…
— Нет, не горшками, — возразил Алан. Задумался о чём-то на миг, затем продолжил:
— Тканями он торговал дорогими, у него знатные люди отоваривались. Он с ними-то, со знатными, с начальниками той страны, через те ткани дружбу завёл, делал им подарки дорогие и за то имел их милость.
Алан медленно говорил, то ли нутро болело, когда воздух от живота к языку шёл, то ли просто слова подбирал, будто на ходу сочиняя.
— И что ж дальше с ним было? — подал голос старик Иггуси. — Счастье-то — штука непостоянная. По себе знаю.
— Именно так, дедушка. Дальше кончилось его счастье и несчастье началось. Послал он несколько кораблей с товаром, и поглотила их бездна морская. А товару-то он накупил на все деньги свои, думал прибыль тройную взять. Да мало что на свои — занял он денег у других купцов, под залог дома, под обещание прибылей будущих.
— Под какую долю его ссудили? — практичный старик интересовался подробностями. — У нас меньше десятой доли не берут.
— Про то в точности не знаю, дедушка. Наверное, немалая была доля, раз уж такие большие деньги человек занял. Но вот пришла весть, что всё его добро погибло, и должен он всем сразу. Тотчас отвернулись от него бывшие друзья, и кинулся он тогда к знатным людям — покровители мои высокие, отцы мои, в беде я, вызволите, не то и меня, и жену с детьми малыми на рынке продадут. Ссудите деньгами, я торговлю разверну, подымусь снова, вдвойне отдам.
— Ссудили? — тут же поинтересовался любопытный Гармай.
— Посмеялись над ним знатные и слугам велели выгнать беднягу палками. Деньги-то немалые просит, а отдаст ли? Да и если отдаст, то очень уж нескоро.
— Понятное дело, — Иггуси почесал седую бороду. — Неразумно было бы ему помогать. Всё, коли беда случилась, так и пропал человек. Если боги от него отвернулись, значит, обозлил он их чем-то. Так и не стоит с ним водиться, ещё подцепишь от него горе, как болячку какую заразную… Что дальше-то было?
— А дальше, — Алан откашлялся, — пошёл он, плача, в дом свой. Сидит на пороге, лицо от горя сажей намазал, по древнему обычаю, и слёзы белыми дорожками по саже-то стекают. И тут зовёт его кто-то. Поднял голову — а перед ним нищий старик, плащ запылён да изорван, ноги босые, в язвах, седые волосы спутаны. И просит старик его в дом принять, измучился он в дальнем пути.
— И что же? — поднял брови Иггуси. — Прогнал он бродягу? Ведь с одной стороны глянуть, гостя уважить полагается, так издревле заведено. А с другой — не до гостей, когда беды такие… Но я бы всё ж принял. У нас, знаешь, говорят: коль отрезали тебе голову, не плачь по зубам выбитым…
— Вот и он принял его в дом, — ответил Алан. — Накормил, язвы на ногах его тёплой водой обмыл и маслом смазал, из остатков. Плащ ему дал свой, взамен рваного. Ибо так он внутри себя рассудил: завтра будут торги, и будет мне горше, чем старичку этому, так уж последний свой день свободный проведу не как бывший купец, не как будущий раб, а милость сотворю тому, кто ничем добрым мне не отплатит.
— А старик оказался волхвом бродячим? — догадался горшечник. — Сотворил он ему из глины золота? Такие сказки мне слышать доводилось.
— Нет, — огорчил его Алан. — Оказался старик обычным нищим. Никаких чудес не сотворил. Просто рассказал ему злосчастный купец про свою беду, и всю жизнь свою вспомнил, с младенческих лет. Как жил он в любви и заботе у отца своего, как поверил льстивым речам проходимцев… И такая тоска его взяла… Не о том даже тоска, что завтра с верёвкой на шее пойдёт на торги, а об отце своём. Поглядел он на нищего старика — и отца представил. Ведь в тех же примерно летах его отец.
Пускай и не голодает он, и не ходит в рванье, а болит у него душа по сыну пропавшему. Сидит отец в доме своём богатом и плачет. Так ясно купец это себе представил, будто глазами увидел. Свело ему сердце от любви к отцу, от жалости.
И пал он на лицо своё, залился слезами покаяния. Всё бы отдал, чтобы хоть разок ещё отца увидеть, да где он и где отец? В дальних землях, про которые там никто и не слышал.
— А что же нищий? — не унимался Иггуси.
— А что нищий? — махнул рукой Алан. — Ещё до восхода собрался он да и пошёл путём своим. А купец сидел на крыльце, взглядом его провожая.