Так мы проговорили, наверное, с полчаса, после чего он дал мне несколько листков бумаги и сказал, чтобы я сам все написал про пребывание в Германии. Если то, чем я стал писать, было ручкой с пером, то держал я ее в пальцах первый раз после сорок первого года. Но может быть, то был карандаш, не уверен. А уверен в том, что ни про талоны от господина Купчика, ни про записки в Фюрстенберг и тайного «человека оттуда» я не рассказывал и не написал. Чувствовал, что так лучше...
Конечно, особистам было с нами просто: вся компания с одной фабрики, все друг друга знают. И те наши ребята, кто напоследок ушел с фабрики в лагерь, пришли сюда в тот же день, вскоре после нас. Тебя спросили про меня, меня про Ивана, Ивана про Петра и про тебя. Очень просто и понятно.
Прошел день, мы знатно выспались без воздушных и прочих тревог. Утром опять готовили варево и ели досыта. Старший лейтенант Гришков и еще один офицер беседовали с вновь прибывшими. Некоторых из нас тоже вызывали и допрашивали, уже по второму разу. Меня тоже.
Во время этого второго разговора со старшим лейтенантом в комнату влетел запыленный до черноты, сильно небритый военный в брезентовой защитной накидке и в фуражке. Старший лейтенант поднялся со стула, велел мне, чтобы я тоже встал, и отрапортовал: «Товарищ начальник, допрашиваю репатриантов...» Это слово, стократно повторявшееся потом не один год, я услышал, наверное, в первый раз. «Этот кто? — рявкнул начальник. — Откуда? Как фамилия?» Старший лейтенант назвал мою фамилию, сказал, что я из Харькова, что двадцать шестого года рождения и что знаю немецкий язык.
Черный человек грозно посмотрел на меня, спросил: «Этот Черненко?» — и схватил с другого стола толстую папку с бумагами. «А ты знаешь, Черненко, сколько у нас тут на тебя материалов? Как ты переводчиком работал, рассказал старшему лейтенанту? А как в гестапо подписку давал? Ну-ка давай, выкладывай, а то хуже будет! Тут все про тебя известно!»
Отчетливо помню, как я застеснялся: зачем этот взрослый человек и к тому же начальник старшего лейтенанта так явно берет меня «на пушку», устраивает комедию...
На вопрос, который каждому задавали: как думаешь жить дальше? — только двое из нас ответили, что хотят искупить вину перед Родиной и просят послать на фронт. Кто-то сказал, что не знает — мол, «куда определят». А добрейший деревенский парень Петро стал объяснять лейтенанту, что надо бы сначала съездить домой, до дому: родителей повидать, вещички отвезти, которыми, вот, поживились у немцев. А тогда, уж наверное, и в армию — война ведь еще не кончилась, не скiнчилась... Обещали чего-нибудь тем, кто собирался до дому, или нет — не знаю, а с нами обоими все решилось быстро. И на следующее утро я уже ехал в обратную сторону. В крытом кузове американского грузовика «шевроле» с красноармейцами энской механизированной бригады, воинской части гвардейской танковой армии. Такие замечательные названия услышал я теперь.
А название городка, где все это началось, давно забылось. Судя по книжкам о войне и по карте, это, скорее всего, Рюдерсдорф, примерно на половине пути до окраин Берлина от города Мюнхеберга, взятого Красной Армией после штурма Зееловских высот.
По уже известному понтонному мосту переехали через Шпрее, проехали, как оно и должно было получиться, недалеко от нашей фабрики. На столбах и прямо на стенах домов теперь появились стрелки с надписями разного размера и цвета: «ХОЗЯЙСТВО...» такого-то. Сотни, наверное, или тысячи русских и разных других фамилий в родительном падеже. А иногда еще короче: «К НИКОЛАЕВУ». Или совсем просто — «ТРОФИМОВ», например. Были и хорошо заметные надписи: «До рейхстага ...!» — и цифры, сколько осталось километров. Там, где дома не были разрушены, из многих окон и с балконов свисали простыни. Или, может быть, наволочки или полотенца — в роли белых флагов. (Кто видел это потом много раз в кино, может не сомневаться: так оно и было, чистая правда.) И еще очень часто, чуть не на каждом доме, встречалась надпись краской или просто мелом: «ПРОВЕРЕНО МИН НЕТ сержант (такой-то)».