Он понимал, что это их последняя встреча. Пока он передавал поручения отца, она сидела, наклонив свою кудрявую темную головку над пяльцами, застенчивая и молчаливая, но, услышав, что он должен уехать в чужую страну, она подняла глаза, вздохнула, и он увидел, как она приложила руки к груди. Неожиданно для самого себя он почувствовал трепет в собственной груди, нечто такое, что он не посмел бы еще назвать любовью, но что разлилось в нем теплой волной и чуть не удушило его. Он понял, как ему нужна эта маленькая французская девушка. Вспыхнул, стал заикаться и, мучительно преодолевая гордость и страх, попросил у отца руки его дочери. Старик так был удивлен, что в тот же момент услал дочь из комнаты; его темные брови поползли вверх, он заморгал округлившимися глазами, плечи задергались, и пальцы задрожали. Тем не менее, он не сказал ни да, ни нет; он знал, что отец этого молодого человека богат, и решил повременить, чтобы обо всем договориться позднее.
— Но я уезжаю из своей страны, — сказал Германус с неожиданной твердостью. — Мы должны договориться немедленно.
Однако по тому, как замигали устремленные на него острые глаза, Германус понял, что просит о невозможном, и с надменным видом вышел из дома. И хотя сердце у него бешено билось в груди, гордое лицо ничем не выдавало чувств.
На улице он, при всей своей гордости, зарыдал. Спотыкаясь, побрел по булыжной мостовой к себе в гостиницу, не разбирая дороги из-за набегавших на глаза слез. Остаться здесь еще на один день он не мог, поскольку со всеми делами было покончено. И вдруг, не веря собственным ушам, он услышал легкие, быстрые шаги у себя за спиной: это была она. Волосы ее были убраны под небольшой кружевной платок; она схватила его за руки и вылила на него целый поток слов. Неужели он уезжает? В Америку? Боже мой, так далеко! Так далеко! На глазах у нее вдруг навернулись слезы, а они, эти карие с золотыми крапинками глаза, были такие прелестные, такие по-детски доверчивые. Германус взглянул на нее с отчаянием. Этот миг словно вобрал в себя долгие месяцы нежного ухаживания. Его голландская прямолинейность пришла ему на помощь. Он без обиняков спросил: «Ты хочешь быть моей женой?»
Она метнула на него взгляд и откровенно сказала: «Хочу».
Они тут же принялись строить планы. Она была одна в доме, если не считать старика отца и домоправительницы; мать ее давно умерла, и ей не стоит труда убежать. Она может встретиться с ним через полчаса, и они сразу наймут экипаж. Да, у нее не было ни капли сомнения она давно уже решила, что, если он попросит, она будет принадлежать ему. Она поедет к его родителям и в Америку.
Германус ждал ее на тихой узкой улочке, и его лихорадило от любви, страха и чуточку от смущения; она прибежала к нему в шляпке и плаще даже раньше, чем обещала, и, к ужасу флегматичного слуги, поджидавшего его, они появились в гостинице. Задобрили его, уговорили и на следующее утро предстали перед mynheer'oм Штультингом и его женой, бледные, утомленные ночной поездкой, но твердые и непоколебимые в своем решении.
Эта сила любви и страсти тоже вошла в характер нашей американки, ибо это были ее родители.
* * *Утрехтской конгрегации не удалось покинуть свой город так быстро, как думали люди. Тремстам людям непросто сразу оторваться от своих корней. Кроме того, некоторые надеялись, что правительство пересмотрит свое решение. Но никакого пересмотра не последовало, и в течение года все приготовления были окончены. Хватило времени Германусу жениться на своей французской крошке и родиться их сыну, которого они назвали Корнелиусом, так что, когда пришло время отплытия, родную страну покидало уже три поколения Штультингов.
Три сотни прихожан во главе со своим пастором вышли в Атлантический океан. Они зафрахтовали судно, чтобы быть всем вместе, и прожили это время в мире и согласии, с надеждой вглядываясь в неизвестное будущее и прикидывая, чем они дальше займутся. На то, чтобы пересечь океан, потребовалось двадцать дней, и за это время восемь человек умерло от инфлюэнцы. Их похоронили в море, и пастор, чьи тонкие седые волосы развевались на резком морском ветру, читал молитву, покуда их тела погружались в морскую пучину.
Но для Германуса и его жены это было время любовных восторгов. Они мало обратили внимания на слова старого француза, который заявил, что, хотя он и прощает дочь, в дом ей возврата нет. «А как мне вернуться домой? — весело крикнула она, когда до нее дошли эти слова. — К тому же я никогда его не любила. Он жестокий старик. Ах, Эрманус!»
Германусу эти слова были тем более милы, что она неспособна была выговорить его имя, не смягчая согласные на французский манер. Он не знал в точности, куда они едут. Он всегда и во всем полагался на отца. И с ним были его любимая и его маленький сын.
* * *