В магазине неизменный полумрак, у прилавка две женщины зацепились языками с рыхлой и дебелой продавщицей Дуськой, раскабаневшей не по возрасту. Пара старушек изучает скудный ассортимент, будто желая обнаружить что-то новое.
Ха! Да здесь, кажется, не меняется почти ничего и никогда, только продавщица постепенно стареет, да штукатурка осыпается. А так… да что там, обычный набор поселкового магазина, только что на Северах ассортимент всё ж таки побогаче, чем где-нибудь на Тамбовщине.
Пробежав глазами по крепостным стенам за спиной продавщицы, сложенным из бычков и кильки в томате, частика и свиной тушёнки, тарабаню Дуське список. Недовольно взглянув на меня, та быстро собрала искомое, с поджатыми губами взяла деньги и кинула их в кассу, выдав сдачу и наколов чек на железный штырь.
На выходе из магазина меня повело, и, оскользнувшись на грязных каменных ступеньках, я крепко шарахнулся головой…
… и дальнейшее слышал как будто со стороны.
— … зубы, зубы ему разожмите, а то язык откусит! Вот чёрт… эпилепсия! Такой молодой…
Глава 1
Депрессивное начало новой жизни
В сознание я приходил урывками, выплывая из чёрного небытия в тошнотную реальность, и снова проваливаясь, будто что-то утягивало меня на дно, в тихий, илистый, безмятежный гнилостный омут. Мысли путаные, а вернее, и нет никаких мыслей, есть только клиповое осознание реальности, как будто всё вокруг, вращаясь, периодически выпадает из реальности.
— … голову ему, голову набок! — и меня тут же стошнило какой-то едкой, разъедающей глотку желчью. Снова и снова желудок выталкивал из себя содержимое, и, быстро опустев, начал болезненно выворачиваться наизнанку.
— Водички… вот, попей… — металлическая кружка болезненно ткнулась мне в губы, и вода потекла тоненькой струйкой в рот, на лицо, на постель…
— Да что ж вы… — и я снова уплыл в беспамятство. Очнулся, когда меня ворочали, переодевая, а одутловатая женская физиономия, наблюдающая за этой сценой с жадным, бесстыдным любопытством, комментировала громким шёпотом:
— Обсикался… как есть обсикался!
Голова снова предательски закружилась, и появилось ощущение, что ещё чуть-чуть, и я снова выгнусь дугой, забьюсь в припадке. Прикрыв глаза, я постарался удержаться на грани, опасаясь опять уйти в черноту.
Кто-то простонал…
— Сейчас, сыночка, сейчас… — тут же донёсся всхлипывающий женский голос. Меня обтёрли влажным, горячим полотенцем, натянули трусы, накинули сверху одеяло и наконец-то оставили в покое.
Потихонечку выплывая из черноты, я ощутил, как дико болят мышцы и суставы, будто надо мной измывался какой-то садист. Сбившийся ватный матрас, кажется, набит булыжниками, болезненно впивающимися в тело при каждом движении.
Но мышцы и суставы — ерунда! Страшно болит голова, хотя потихонечку и начинает отпускать.
— Что… — выдавил я с трудом, преодолевая боль в искусанном, опухшем языке, губах и щеках.
— Что, сыночка?! Что? — заполошно склонилась надо мной какая-то женщина, — Голова болит? Водички хочешь?!
От её напора снова накатило, и, кажется, это явственно отразилось на моём лице, так что женщина отстранилась, подрастеряв неуместную энергичность.
— Что… — повторил я, — случилось?
— Припадок, — радостно отозвалась одутловатая женская физиономия, — падучая у магазина тебя прихватила! Да так сильно, что…
— Женщина! — рявкнула на неё доселе не замеченная особа в мятом, давно нестиранном белом халате, — Выйдите вон! Вы что тут столпились? Больному нужен покой и свежий воздух, в вы набились и галдите, как обезьяны в зоопарке!
Только сейчас я понял, что народу в комнату набилось столько, что куда там сельдям в бочке! Какие-то странно одетые люди…
Старушка, одетая в линялое, засаленное тёмное платье в крупный горох, поверх которого было накинуто что-то такое, что у меня ассоциировалось со словом «салоп».
Одутловатая неряшливая тётушка в халате, из-под которого торчит розовая ночнушка и толстые венозные ноги.
Две почти одинаковые женщины, ещё молодые, но какие-то рыхлые, сутулые, будто пожеванные и очень серые. Друг от друга они отличались только тем, что у одной из них на обесцвеченной голове были бигуди.
Немолодой мужчина с железными зубами… и он, кажется, единственный из всех смотрит на меня с искренней тревогой и сочувствием. Слабо улыбнувшись ему, я прикрыл глаза, уже не в силах сосредоточиться на остальных, собравшихся в душной комнате.