Знаменитая Клавдия Шульженко эффектно поднимала красивую руку с синим платком. Но не это, не это потрясало мое свежее детское воображение. Я пережидала всю песню, а потом первую серию низких поясных поклонов. А потом — вот! Вот оно! Изящный жест левой руки в сторону и чуть назад:
— Ак-компаниатор Да-а-вид Ашкенази!
Сколько раз у зеркала я одновременно небрежно и изящно отводила руку в сторону и чуть назад и произносила как заклинание:
— Аккомпаниатор Давид Ашкенази!
Вот тогда во мне и родилась уверенность, что мне нравится не петь, не танцевать, не играть на фортепьяно, хотя я все это делала неплохо, — а объявлять! Я мечтала быть объявлялой.
Однажды я поделилась этой мечтой со своей учительницей музыки, и она устроила мне дебют. Добрая душа, если б она знала, чем это закончится…
Мне поручили вести концерт выпускников нашей музыкальной школы. Благо голос у меня был звонкий, а дикция четкая. На прогонах концерта в школе и вечерами дома я торжественно объявляла всех исполнителей, композиторов, произведения, инструменты и педагогов. Я все это вызубрила наизусть и несколько ночей подряд будила свою сестру воплями: «Выступает аккомпаниатор Давид Ашкенази!»
Сложность была в том, что когда я объявляла аккомпаниаторов, то после первого слова останавливалась, сглатывала и мысленно подставляла вместо прочно засевшего в памяти маэстро Ашкенази фамилию выпускника, а потом уже объявляла ее вслух.
— Начинаем! Кан-церт! Выпускников! Музыкальной школы номер три! — заученно заголосила я под грохот собственного сердца.
Все шло прекрасно: выпускники волновались, вытирали платками пальцы, лбы и инструменты, а я была спокойной и самой главной. Все спрашивали меня: «А когда я? А когда я?»
И все бы закончилось хорошо, если бы не Столяры. Саша и Этя Столяры играли «Детскую сюиту» Кабалевского, Саша — на скрипке, а Этя аккомпанировала ему на фортепьяно. За номер до этого выступления ко мне взволнованно подскочила их мама.
— Деточка, — стала она умолять меня (меня — главную!), — не называй Этю аккомпаниатором, она обижается. Ведь это же дуэт! Скажи: «У рояля — Этя Столяр». Хорошо? Это же так просто.
Вот не надо было ей этого говорить! Не надо было! Схема выученного была разрушена, и я тупо повторяла, чтобы не забыть: «У рояля — Этя Столяр. У рояля — Этя Столяр». Это была абсолютно новая для меня формула, и в моей уставшей голове она не складывалась. На ватных ногах я вышла на сцену, думая только о том, что Этя — не «аккомпаниатор», а — «у рояля».
— Кабалевский, — растерянно объявила я, — «Детская сиюта».
В зале грохнул смех, и на боковой стене покосился портрет Кабалевского. Я помотала головой и повторила:
— Сиюта… Детская…
Каша в моей голове забулькала и закипела.
— Исполняют, — доверительно продолжала я, — Александр Столяр, скрипка, а у рояля (я сказала! сказала! — мысленно ликовала я)… — а у рояля…
А кто же у рояля? В зале воцарилась мертвая тишина. Я задумалась. И вдруг вспомнила! Память услужливо подсунула мне то, что и так лежало на поверхности. И я брякнула:
— У рояля — Давид Ашкенази!
А потом мне стало скучно, и я зевнула. Все уже было испорчено навсегда. Я устало поплелась за кулисы прямо на белые вытянутые лица Столяров и их мамы.
Тогда мне было только восемь лет. Но до сих пор я болезненно вздрагиваю, когда слышу: «У рояля…» «Давид Ашкенази», — мысленно добавляю я.
ТРУДНЫЙ ВОЗРАСТ
Вчера на каникулы к бабушке приехала Оленька. И все в ней Юрику нравилось: и походка, и смех, и уши… Он долго слушал под ее окнами, как она занимается на фортепиано, ее расходящиеся гаммы и арпеджио. И ему было тесно в груди, и даже не хотелось кушать. И к вечеру Юрик понял, что все! Все! Трудный возраст, о котором так долго говорили взрослые, наступил. И он, хулиган, драчун Юрик Степанов, теперь другой. А ночью Юрику вдруг приснилась мелодия, такая свежая, новая, нежная, никогда и никем не петая раньше. Юрик встал, нащупал карандаш и старую тетрадку и быстро, пока не забыл, записал мелодию прямо на розовой обложке с Пушкиным. Вот так записал: «Ля-ля-ля — ля-а! — ля ля-ля, Па-па-ра-ра!» Еще раз прочел записанное. Пропел тихонько сам себе, понял, что все изменилось в его жизни к лучшему, и счастливый лег спать.
Наутро как ни напрягался, как ни читал Юрик свои записи, мелодия не вспоминалась. Вот так, подумал Юрик, вот так. Если что-то хорошее, музыка или Оленька, так нет. А если что-то плохое, так мама сразу ругается. Все!
И Юрик с горечью осознал, что в его новой жизни все пойдет по-старому. Учитывая трудный возраст. И он решительно вышел во двор. Раз мелодия все равно не вспоминалась. Решил идти обзываться. Как всегда. Мишку Павчинского он, как всегда, обозвал евреем. Ашотика Ставридку — грузын. А татарина Рафика — незваный гость. Потому что все уже было потеряно навсегда. И зачем становиться лучше? Раз так.