— Впрочем, что-то подобное проглядывало и в вашем стихотворении. Но вот вопрос — искренни ли вы в своём прямо-таки мефистофельском всеотрицании? Позвольте усомниться. Ради чего вы так рисковали, отправившись в Пловдив во второй раз? Ради чего ставили под удар всю свою постройку, с таким трудом и в таком горе воздвигнутую? Ведь всё могло рухнуть в минуту! Так ради чего? Ради фото матери… Значит, вы не забыли маму Кристину, значит, любите её, тоскуете по ней — разве не так? Иначе стали бы вы средь бела дня скакать по лестницам на третий этаж! Ну, а если бы — представьте только — вас засекла соседка Райка? Ужас! То же самое возле кино. Как говорят немцы, первая любовь неувядаема.
— Это я уже слышала. Дальше что? Нет, вы просто чудо! — Её браслеты на руках нервно зазвенели. — Чудо проникновения в чужие души!
— Ну что вы, это всего лишь обыкновенная догадливость. — Гео понял, что пора говорить серьёзно. — Понимаете, Эмилия, мне просто очень важно именно в вашем случае понять, можно ли говорить здесь о преступлении, если иметь в виду весь случай в целом. Я подчёркиваю — в целом. Возьмём первое, что приходит в голову: разве не преступление, что восемнадцатилетняя девушка так безжалостно рвёт с прошлым, со всеми привязанностями и симпатиями, повергает своих близких в горе и страдания? И кто же виновен в «случившемся? Только ли трагическое стечение обстоятельств, или есть ещё что-то кроме непредвиденного ареста мамы Кристины и последствий этого удара?
— Есть, — коротко бросила Эмилия. — Она мне не родная мать…
Стало тихо. Так тихо, как может быть только на большой сцене, когда кто-то из персонажей сообщает страшную новость, которая как гром небесный поражает и действующих лиц драмы, и публику и вместе с тем сразу вносит ясность и ставит всё на свои места.
— Вот как? — наконец откликнулся Гео, весьма успешно изображая удивление. Внутренне же он просто ликовал: сомнений нет, именно это знание и послужило главной причиной мнимого самоубийства Эмилии. Однако зачем ему притворяться? Что он выиграет, ведя себя так? Или это уже вошедшие в плоть и кровь профессиональные навыки, не всегда оправданные с чисто человеческой точки зрения. — самообладание в союзе с притворством?
— Я могла бы и промолчать, — язвительно заметила Эмилия. — Но вы меня просто взбесили своим хвастовством — всё-то вы знаете! А вот, оказалось, не всё, самое важное вам не-из-вест-но! — выпалила она совсем по-детски.
— Согласен — это, действительно, самое важное… — Гео сделал небольшую паузу, виновато улыбнулся, как бы прося прошения за свой обман, и, когда почувствовал, что она поняла его. поняла, что и эта страшная тайна для него совсем не тайна, продолжал с лёгким апломбом: — Я могу даже сказать, когда вы об этом узнали. Очевидно, вскоре после вынесения приговора и отправки матери в сливенскую тюрьму… Извините, Эмилия, что я по-прежнему называю Кристину так, думаю, что и вы ещё не привыкли называть её иначе. Я понимаю — вам нанесли страшный удар, страшнее быть не может! Не знаю, какой негодяй или негодяйка выболтали вам эту тайну; И по чьему приказу. Потому что нужно быть наивным балбесом, чтобы предположить тут отсутствие злого умысла… Сейчас это уже не имеет особого значения, но меня просто сжигает любопытство: кто же выболтал вам эту тайну? Знал бы я, просто избил бы собственноручно!
— Никто, — тихо ответила Эмилия. — Сама узнала.
И снова тишина, на этот раз без притворства. Гео смотрел на девушку с изумлением и досадой: не хочет выдавать кого-то, чёрт знает какие у неё соображения, ну, а если вдруг она говорит правду?…
— Как это — сама? Не понимаю.
— А так. Я давно знаю это. С четырнадцати лет.
Тишина сгустилась и взорвалась десятками вопросов — пока без ответа. Не может быть! Вы только поглядите, какое присутствие духа! Ни разу не выдать себя… Ага, понятно, ей, видно, очень хочется показаться более сложной и необыкновенной, чем она есть на самом деле.
— Нет, не может быть, — пробормотал он больше самому себе, чем упрямой собеседнице.
— Может! Это факт.
Эмилия смотрела перед собой — лицо суровое, брови сдвинуты, в глазах тихая мука, ну совсем как тогда, в машине по пути в Пловдив. Нет, не совсем так, есть разница, и весьма существенная. Сейчас время неумолимо двигалось вперёд, а девушка с трудом и напряжением совершала обратный путь — в глубину прошедших лет. На её бледном, вдруг постаревшем лице читалось страстное стремление понять и решить, права она была или не права, поступив так, как поступила. Гео ждал молча, хотя ему так хотелось подтолкнуть её, спровоцировать на откровенность, пусть это будет даже запрещённый приём: «Эмилия, вы дурачите меня! Я этого не заслужил».