Я составил список из семнадцати приспособлений, необходимых для нормальной работы, и засел за чертежи. Корпел над ними и на заводе, и после смены — дома. Когда половина устройств была спроектирована, отнес листы начальнику цеха. Изучив их, он поинтересовался — не инженерное ли у меня образование. Узнав, что я окончил всего лишь техническое училище при заводе Форда, он удивленно покачал головой. Две недели спустя я получил часть заказанных приспособлений. Мне дали шестерых учеников — по трое на смену. Они обрабатывали детали начерно, а я потом доводил их до нужных размеров. За полтора месяца мы добились того, что на ручную притирку оставалось только 0,02 миллиметра, против прежних 0,2–0,3. Окончательную доводку рабочий теперь производил всего за 25 минут вместо пяти-шести часов. Еще через два месяца в 80 % случаев доводка уже вовсе не требовалась — производительность выросла в семь раз.
Когда на завод пришел станок, позволявший шлифовать криволинейные поверхности, работать на нем поручили мне. В помощь я получил еще двух учеников, и, таким образом, под моим началом оказалось восемь человек. Приходилось чуть не каждый день работать по две смены, поскольку ученикам не хватало опыта и в мое отсутствие они допускали брак. Я начинал в 7:30 и практически без перерыва трудился до 10–11 вечера. Единственной наградой за четыре года в две смены по шестнадцать часов в день, вместо положенных семи с половиной, была путевка в Крым на двадцать четыре дня стоимостью в восемьсот рублей. За тысячу двести пятьдесят сверхурочных рабочих дней мне ничего не заплатили. И все же надо признать, что 1932-й и первая половина 1933 года сложились для меня удачно: в профессиональном отношении я за этот период сильно вырос.
Все больше рабочих на нашем заводе понимали опасность германского милитаризма после прихода к власти Гитлера 30 января 1933 года. Многие из моих друзей и товарищей по работе чувствовали угрозу, нависшую над миром и особенно над Россией.
Я продолжал работать по шестнадцать часов в день, приобрел опыт инструментальщика и по-прежнему держался в стороне от политики. Цех был моей лабораторией, где я мог придумывать и создавать механизмы. Благодаря им производительность на нашем участке была самой высокой на заводе. Все это, а также уважение, которым я пользовался у рабочих, особенно русских, не могло не радовать меня. Но главное, от чего я получал удовлетворение, — это возможность самому ставить задачу и затем находить ее решение. Для меня работать на Шарикоподшипниковом было все равно что играть в любимую игру и еще получать за это деньги.
Учитывая мои успехи в труде, администрация завода разрешила мне летом 1933 года съездить в Америку, повидать мать. Перед отъездом меня уговорили подписать еще один годовой контракт. На заводе знали, как я люблю свою работу, но контракт служил дополнительной гарантией, что я вернусь. Они верно рассчитали, что я не захочу остаться в охваченной депрессией Америке.
Все складывалось как нельзя лучше — единственным поводом для беспокойства было неожиданное исчезновение нескольких рабочих нашего цеха. Они ни с кем не простились, более того, даже не намекнули, что собираются уходить с завода. Случилось это за несколько недель до моего отъезда в Штаты. По цеху поползли отвратительные слухи, что их арестовали как врагов народа. Невозможно было в это поверить: я знал этих людей как хороших специалистов; трудно сказать, были ли они всей душой преданы социализму, но, несомненно, относились к нему сочувственно. К тому же среди исчезнувших были иностранцы.
Покинул Россию я без всяких осложнений, обошлось без них и при въезде в Штаты (у меня был американский паспорт, я не нарушил никаких законов). Хотя я и оказался в центре известного судебного процесса в Сталинграде, бросившего тень на американские нравы, ни в посольстве США в Москве, ни в Нью-Йорке на это не обратили внимания. Хорошо было снова оказаться дома, но радость омрачил вид бродяг в лохмотьях, роющихся в мусорных баках на 125-й улице в Гарлеме. Пьяные бродяги слонялись по переулкам и лежали на тротуарах в ожидании смерти. Это было лицо Депрессии. Я жил в Гарлеме и знал, что такое бедность, однако с подобной нищетой и безысходностью раньше не сталкивался.
Дома я провел шесть недель. Самое большое удовольствие доставляло мне общение с матерью. А как она готовила! Борщ, конечно, хорошо, однако острое жаркое из курицы гораздо вкуснее. Это была еда моего детства; позже я не раз вспоминал о ней в холодные московские зимы. Мать уютно обставила свою квартирку; приятно было сознавать, что именно благодаря мне теперь у нее есть дом, которым она может гордиться.