Бесчисленные века люди били чужинцев за то, что те жили на той же земле, ловили ту же дичь, дышали тем же воздухом. Случалось, что и человеческие рода ссорились друг с другом и начинали войну, но только с чужинцами бились насмерть, не щадя ни детей, ни женщин. Да и как иначе, если от человека и чужинца рождаются не обычные дети, а чудовищные бесполые мангасы, могучие и бессмысленно жестокие. Потому и шла вечная, непрекращающаяся война, в которой всегда побеждали люди. Люди умели действовать дружно, у них были луки и мечи из твёрдого дерева с острыми обсидиановыми накладками по краю. Люди жили в селениях, огороженных высоким частоколом и потому недоступных для внезапного набега. Так было здесь, и в закатных странах, и в жарких краях, где живут чернокожие, и в ледяных северных степях, где охотники за мамонтами преследуют свою сказочную добычу. Мог ли кто-нибудь противостоять этой силе? Бежали в непроходимые чащи разбитые остатки согнутых, скрывались в ущельях горные великаны, уже много поколений никто не видел диких трупоедов, большеглазые карлики – вовсе не люди, а скорее ночные лемуры, затихли и уже не тревожили людей, страшась их сильнее, нежели лесного пожара. Диатриты со своими чудовищными птицами вернулись в безводные пустыни, но и там не находили спасения от людской руки. Это было правильно, только травоядные могут жить в одном стаде и бессмысленно плодить мулов и лошаков. Земля должна принадлежать людям, и если чужинцы претендуют на ту же землю, их надо уничтожить.
Но теперь пришли иные чужинцы, силой равные людям, и с той же убеждённостью в своей правоте принялись уничтожать людские роды, освобождая место для себя и своих детей.
Не такое ожидала увидеть мудрая йога. Некуда было посылать карательную экспедицию, и не о мире и спокойствии шла речь, а о самой жизни.
Когда удушье слегка отпустило, Уника, пошатываясь, вышла из гостевого дома. На душе бушевало отчаяние, впору было кричать всполох, вот только что она скажет родичам, что присоветует, куда поведёт? Беда ещё не близко, но неведомо, что делать, как остановить её, покуда она не подошла вплотную, не запустила клыки в горло роду.
На площади в молчаливом и потому особо тревожном согласии собирались люди. Осматривали оружие, проверяли обвязку копий, затягивали ремни на грубых кожанах, способных отвести слабый скользящий удар или предохранить от стрелы, ежели она на излёте. Когда собираются на охоту, каждый готовит оружие дома, и лишь для войны сборы идут на площади.
Рядом в круглой землянке травницы колдовали над раненым Курошем. Одноглазый старшина был без памяти, на губах пузырилась кровь – значит, стрела в самое лёгкое вошла. Обломок стрелы торчал из груди совсем рядом с сердцем – насмерть бил враг, и не его вина, что старшина всё еще дышит. Вытягивать такую стрелу нельзя, сорвётся острый наконечник, и тогда уже спасения не будет. А так остаётся смазать рану тёплым медвежьим салом и молить предков, чтобы тело само вытолкнуло смертельную тростинку вместе с камнем. Один на сотню выживает при такой ране, а мук принять придётся несказанно.
Уника заглянула в круглую землянку, кивнула согласно – правильно делают лекарки, что от человека зависит – всё справили как надо, а там уже, как предки рассудят. Обошла готовящихся к битве мужчин, тоже кивнула, не сказав поперёк мужского дела ни единого слова. Лишь потом отозвала в сторону чёрного от горя и злобы Машка и, не задав ни одного вопроса, сказала:
– Вели отворить ворота. Всё-таки надо узнать, за что дети медведя на нас взъелись.
– Совсем, что ли, распахнуть, как перед добрыми гостями? – ощерился Машок.
– Совсем. Они тоже не дурные, в распахнутые ворота не сунутся.
– Ну, как знаешь… Только брат уже пытался с ними говорить.
– В меня не стрельнут. А ежели стрельнут, то, значит, судьба такая, и прока родичам от меня всё равно не будет.
Старшина недоверчиво покачал головой и велел страже при воротах делать, что прикажет Уника.
Не обращая внимания на испуганные взгляды, Уника прошла к воротам и принялась раздеваться. Разулась, сняла верхнюю кухлянку со всеми колдовскими оберегами, оставшись лишь в рубахе из тонко выделанных заячьих шкурок. Распустила волосы, уже тронутые сединой, но по-прежнему густые и длинные – до колен. Потом всё-таки вернулась к оставленной одежде и выдернула из меха блеснувший зелёной искрой талисман – проколку, малый сколок священного нефрита. Зажала проколку в кулаке и лишь затем кивнула воинам, чтобы отпирали наглухо заложенные ворота.