— Тебя забыл спросить, что мне делать! — отрубил Роман, тряхнув своим пышным пшеничным чубом, который он, как и Арсен, не сбрил вопреки запорожскому обычаю. — Если бы все сиднем сидели по зимовникам, как ты, да держались за подолы своих жинок, давно бы уже ордынцы переловили нас всех, как перепёлок!
Покотило вспыхнул и схватился за саблю:
— Щенок! С кем разговариваешь?.. Я тебе в батьки гожусь!
За спиной Романа тяжело засопели Спыхальский и Метелица. Начал пробираться вперёд Секач. У Шевчика от волнения покраснела тонкая шея.
— Кто посмеет тронуть Романа? — рявкнул Метелица. — А ну, выходи! Но сперва будешь иметь дело со мной!
— И со мной! — встопорщил усы и зло повёл глазами Спыхальский.
— Да нехай и про меня не забывает! — выскочил вперёд Шевчик.
Весь курень зашевелился. Послышались крики, ропот. Все столпились вокруг спорщиков. Одни становились на сторону кошевого и Покотило, другие поддерживали Романа и Метелицу. Большинство же казаков не знали, из-за чего ссора, и сгрудились посреди куреня, просто ожидая интересного зрелища, но понемногу и они начали втягиваться в спор.
Лишь наказной атаман Могила не присоединялся ни к тем, ни к другим. В душе он не одобрял поведения Стягайло, но и выступить против не смел, так как, будучи сейчас куренным, обязан был поддерживать кошевого.
Масла в огонь подлил Секач. Поблёскивая новым бархатным жупаном, он протиснулся к самому столу и завопил:
— Братчики, чего наказной кошевой выдумывает? Спокон веку у нас был обычай, что новичка принимает в кош курень… Потому и сейчас мы должны решать — принять или не принять. А Иван Стягайло в этом случае имеет не больше прав, чем мы!
— А и вправду, возгордился, старый черт! — прошепелявил беззубым ртом Шевчик. — Забыл, как грязюкой мазали голову, чтоб помнил, откуда вышел!
— Распоясался, что и удержу нету! — послышалось откуда-то сзади.
— Сущий мироед! Дука [18]!
Стягайло от гнева покраснел, но молчал. Чувствовал, что криком сейчас не возьмёшь. У людей прорывалось озлобление, копившееся долгое время, и он знал, что ему надо дать выход, чтобы избежать взрыва.
За его спиной стягивались знатные казаки-богатеи.
— Кто там кричит на кошевого? А ну-ка выйди сюда! — заверещал Покотило.
— А кукиш с маком не хочешь?
— Иди сам сюда — обомнём тебе бока!
— Тихо, братчики! Тихо! — закричал Могила, видя, что запорожцы вот-вот вцепятся друг другу в чубы.
В поднявшемся шуме его не слышали.
Тогда вскочил Стягайло и гаркнул так, что глина посыпалась с потолка:
— Будет вам, иродовы дети! Нашли время для крика! Поразевали рты, как голенища, и думают, что их кто-то испугается! Заткнитесь, говорю!.. Разве я против того, чтоб этого человека принять в наш курень? Кто слыхал такое?
Кошевой выдержал паузу, внимательно прислушиваясь к затихающему ропоту. За многие годы казакованья он хорошо изучил этих людей и знал — в критическую минуту нельзя переть на рожон, а нужно отступить, успокоить возбуждённых запорожцев, которые в гневе могут натворить черт знает что, а когда они угомонятся — вновь взять поводья в руки и делать с ними все, что вздумается…
Почувствовав лёгкое изменение в настроении толпы, ошарашенной таким неожиданным коленцем наказного, Стягайло немного понизил голос:
— Я сказал только, что в Мышастовском и Незамаевском куренях людей поменьше и не так тесно! Но если вам хочется принять его непременно к себе, так, по мне, — хоть всю гетманщину принимайте!
— Принять! Принять! — раздались голоса.
Казаки вмиг забыли о ненависти, вспыхнувшей в их сердцах. Кто-то намекнул, что новичку следовало бы ради такой оказии поставить товариществу бочонок горилки. Но тут вновь подал голос Покотило. Обида переполняла его, и ему хотелось хотя бы чем-нибудь пронять тех, кто оскорбил его самолюбие.
— Как же его принимать, когда у него и прозвища никакого нету? — спросил он.
Однако настроение запорожцев уже улучшилось настолько, что они восприняли это как шутку. Кто-то крикнул:
— И вправду — треба прозвище!
— Треба! Треба!
— Так дадим ему прозвище!
— Дадим! Дадим!
— А какое?
Задумались казаки. Кое-кто наморщил лоб. Другие начали осматривать новичка со всех сторон, пытаясь к чему-нибудь прицепиться.
А Семён Гурко спокойно стоял в кругу казаков, улыбаясь доброй подкупающей улыбкой, и с высоты своего роста — он едва не подпирал кривую матицу старого, вросшего в землю куреня — оглядывал ясными глазами сечевое товарищество, среди которого предстояло ему отныне жить, делить радости и горе, жизнь и смерть. Какие разные лица, фигуры! Люди старые, и пожилые, и совсем молодые… Но всех их объединяла любовь к отчизне, ради которой они поклялись сносить и тяготы военной жизни, и разлуку с семьями, ради неё нередко проливали и свою и чужую кровь, расплачивались жизнью… Теперь они притихли, как дети, и напряжённо думали, какую же кличку дать этому русому красавцу с обветренным мужественным лицом и высоким, слегка покатым лбом? И никто не решался произнести какое-либо язвительное или обидное слово, которым чаще всего наделяли новичков. Большая крепкая фигура, умный взгляд серых глаз, который проникал в самую душу, ладно сшитая одежда — ничто не давало повода для насмешливого прозвища.
Но как-то нужно назвать!
Спыхальский тихонько посмеивался и подталкивал Гурко в бок — попался, мол!
А Покотило, чтобы окончательно развеять плохое впечатление о себе, с вкрадчивой улыбкой воскликнул:
— Ну, вот видите? Как же его принимать? Он ничего такого не сделал даже для того, чтоб прозвище ему придумать!
— А и вправду, леший его забери! — показал свой единственный зуб Шевчик. — Он ничем ещё перед нами не отличился. Ничего не отчебучил!
Гурко на мгновение задумался, посерьёзнел и, хитро подмигнув деду, усмехнулся весело:
— Ну, за этим дело не станет! Если вам так уж хочется, чтоб я отчебучил что-нибудь, могу и отчебучить! Хотя и вышел давно из этого возраста! На выдумки я всегда был мастак!.. Только, чур, не обижаться! Сами напросились!
И он начал протискиваться к двери.
По мере его продвижения в курене стихал шум. Всех томило любопытство: что удумал новичок? Какой фортель выкинет? Чем развеселит их?.. Может, и вправду он необычайный выдумщик, шутник и острослов? Таких они любили, потому что и сами были не против пошутить, подтрунить над кем-нибудь, до слез насмеяться.
Проходя мимо печки, в которой полыхало малиновое пламя, Гурко остановился. Видно, в голову ему пришла новая, неожиданная мысль. Его выразительные серые глаза заискрились смехом. Хмыкнув в усы, он вдруг нагнулся, выхватил из огня горящую хворостину и быстро выбежал в сени.
Запорожцы проводили его недоуменными взглядами.
— Гм, что же он надумал, разумник? — нарушил всеобщую тишину Покотило.
— А и вправду, интересно — что? — выскочил вперёд дед Шевчик, вытянув из потёртого воротника свитки сморщенную, как у индюка, шею. — Не чертей ли поджаривать?
Тогда куренной Могила приказал одному молодику:
— Пойди-ка погляди!
Тот помялся — очень не хотелось выходить на холод, — набросил на плечи кожушок и медленно направился к сеням. Минуту спустя влетел назад возбуждённый, перепуганный. От порога выпалил:
— Горим, братчики!
— Как? Где? — переполошились запорожцы.
— Говори толком, вражий сын! — гаркнул Стягайло, вскакивая.
— Курень горит! Подпалил этот проклятый палий [19]!
Запорожцы опрометью бросились к двери, толкая и давя друг друга, выскакивали во двор и от неожиданности замирали: камышовая крыша куреня пылала в двух местах, как стог сухого сена. А с подветренной стороны стоял Гурко и подносил горящую хворостину под стреху.
— Ты что ж это делаешь, треклятый?! — налетел на него Стягайло. — Да за это тебя надо у столба до смерти засечь, разбойник! Надо же придумать такое — поджечь курень!