Любимый воспитательный прием Вильямса был — рассказать полузнайке или совсем незнающему студенту то, что спрошенный студент не мог рассказать на экзамене. Прием этот почти всегда действовал, а те, на которых он не действовал, и не заслуживали, по мнению Вильямса, внимания и заботы, из них ничего не выйдет.
Читая лекции, Вильямс никогда не повторялся и в ответ на удивление некоторых коллег говорил: «Что я, граммофон?»
Примеры его были иной раз шутливы, но всегда убедительны.
«Органическое вещество, — говорил он, — имеет влагоемкость. Никто не сморкается в железо или кусок камня, а всегда возьмет органическое вещество».
Любченко Надежда Елеазаровна.
Вильямс, который был исполинского роста, со смехом рассказывал, как он примерял шляпу в магазине и шляпы подходящего размера все не находилось. Продавец нервничал, и Вильямс, чтобы успокоить его, сказал, что, как видно, не нашли подходящего болвана, чтобы сделать большую шляпу, которая пришлась бы впору для такой головы, как у него.
— Да, такого болвана поискать! — охотно согласился приказчик.
Вильямс сам называл себя слоном в посудной лавке, работая в лаборатории, наполненной всевозможными стеклянными приборами. Но обращался он с этим стеклом необыкновенно ловко и бережно. Его толстые пальцы были пальцами виртуоза.
Для пикейных рубашек, которые Вильямс постоянно носил, он просил делать запасную пару рукавов.
Семена он очищал в большой чашке, отдувая труху, которая садилась затем ему на голову, на плечи.
Иногда ему не хватало рук, когда он делал анализы, и он с сожалением восклицал:
— Эх, мне бы четыре руки и хвост, — сколько бы я успел сделать!
Валентина Георгиевна Вильямс (вдова сына Василия Робертовича — Николая).
Василий Робертович вставал в 6 часов утра, в 7 садился завтракать. На столе был ему приготовлен очень крепкий чай с молоком и два сырых яйца, которые он сам обваривал кипятком, разбивал, выливал в чашку, клал туда маленькие кусочки булки и размешивал. Ел он медленно, как медленно и одевался, болезнь его сильно ему мешала, поэтому на все утренние сборы ему нужно было довольно много времени. К 8 утра он отправлялся в лабораторию.
Обедали дома в 2 часа, или в 2.30, ужинали в 9 часов вечера. В 5 часов дня пили чай — с булочками, печеньем, а летом иногда с пирогами из свежих ягод. В обеденный час его ждали у окна лаборатории многочисленные кошки, которые вслед за ним отправлялись домой и рассаживались вокруг стола. Обед начинался с того, что Вильямсу подавался большой кусок мяса и он разрезал его на кусочки и раскладывал на маленькие тарелочки, стоявшие перед ним. Затем все эти тарелочки ставились на полу перед кошками. Только тогда подавался на стол суп для Вильямса и его семьи.
Число кошек доходило иной раз до пятнадцати. Каждый знал в академии, что если некуда девать кошку или котенка, то можно подбросить Вильямсам, а уж те о ней позаботятся. У каждой кошки было, разумеется, свое имя: Белка, Мартышка, Сивочка-красивочка и пр.
Вильямс любил и собак. В доме жили и таксы и простые дворняги. На стенке и посейчас висит большой портрет Ункаса, собаки редкой породы — леонберг[3], — много лет жившей у Вильямсов, еще до революции.
За вечерним чаем, за ужином Василий Робертович обычно читал и, казалось, не обращал внимания на происходившие вокруг него разговоры и шутки. И вдруг, взглянув поверх очков в сторону собеседников, отпускал точное и меткое замечание, показывавшее, что он вполне в курсе этого разговора. Любил он и реплики «под занавес», вставая из-за стола и отправляясь к себе в кабинет. Нередко реплики эти были весьма ехидными, переворачивавшими тему беседы.
Василий Робертович и в обычной беседе любил огорошить собеседника неожиданно меткой фразой. Правда, она вовсе не обязательно была колкой, а с простыми людьми — всегда добродушной и благожелательной, даже когда человек этого не заслуживал.
Однажды, например, парковый сторож, желая выслужиться, сообщил ему конфиденциально, что его сыновья Василий и Николай (большие кутилы) с утра сидят в беседке в саду и пьют пиво. Вильямс подумал и спросил:
— Много выпили?
— Много, Василий Робертович, — сокрушенно ответил сторож.