После этого он начал рассказывать народу обо всем, что случилось этой ночью, и о том, что было в сенате. Пока он говорил, спустилась полная тьма и окутала город. Тогда Цицерон сказал:
— Так как уже наступила ночь, квириты, помолившись Юпитеру… разойдитесь по домам. Их вы, хотя опасность уже миновала, должны охранять ночными стражами так же заботливо, как в прошлую ночь; скоро я приму меры, чтобы вам более не приходилось этого делать (Ibid., 29)[70].
И всю эту ночь до рассвета римляне не смыкали глаз — мужчины стояли на страже с оружием в руках, женщины же отправились совершать священные обряды в честь Доброй Богини, божества, таинства которого не мог видеть ни один мужчина. Так прошла ночь на 4 декабря.
На следующий день галлы были вознаграждены по-царски. Теперь надо было заняться катилинариями. Как выяснилось, кроме арестованных вчера Лентула, Цетега, Габиния и Статилия, имелось еще пять главарей революционного комитета. Их и решено было схватить. «Вы видите… какую кротость обнаружил в этом деле сенат: при таких размерах заговора, при таком множестве внутренних врагов, он все же счел возможным удовольствоваться карой только девяти человек», — говорит Цицерон (Cat. III, 14). Однако поймали только одного из них, Цепария, четверо остальных бежали к Каталине. В Риме не было тюрьмы. Поэтому пленников пока взяли в свои дома знатные сенаторы.
В эту ночь Цицерон не мог сомкнуть глаз. Он думал о том, что делать с пятью заговорщиками. Было ясно как день, что их арестом дело не кончится. Можно было не сомневаться, что пленников попытаются освободить. Причем опасность эта исходила не только от их сообщников, разгуливавших на свободе. Эксцессов надо было бояться и с другой стороны. Лентул и Цетег были знатнейшими людьми. У них было множество челяди и клиентов. Эти люди, конечно, должны были попытаться выручить патрона. И действительно, на другой же день такая попытка была сделана. Но Цицерон был начеку. И беспорядки на сей раз быстро прекратились.
Однако долго так продолжаться не могло. Заговорщики находились в домах частных лиц. К ним относились скорее как знатным гостям, чем как к заключенным. Что представлял собой подобный «домашний арест» видно из того, что Катилина, будучи помещен вот так же в чей-то дом, не только слал агентов во все концы Италии, не только руководил восстанием, но даже спокойно выходил из дому и посещал тайные сборища заговорщиков! Видимо, ничто не могло заставить римского аристократа превратить свой дом в тюрьму, а себя самого в тюремщика. Надо было на что-то решиться.
Цицерон был диктатором. Преступники были уличены. Теперь он мог совершенно спокойно обречь их на смерть, не опасаясь ропота недовольства. Так поступали в годину смут римские диктаторы. Увы! Цицерон был интеллигентом до мозга костей. И подобный образ действий внушал ему неодолимое отвращение. И тогда он решил сделать следующее — передать суд над преступниками сенату. Сам он выступит перед этими присяжными, изложит дело, и они произнесут приговор.
И вот ранним утром в декабрьские ноны (5 декабря) сенат собрался в храме Согласия. Цицерон кратко изложил дело и попросил отцов вынести вердикт. Когда обсуждался вопрос особой важности, все сенаторы по очереди вставали и излагали свое мнение. Так поступили и на сей раз. И первым Цицерон попросил высказаться Силана, который уже был избран консулом на следующий год. Силан сказал, что ввиду чудовищности преступления катилинариев и крайней опасности, угрожающей Риму, он считает, что они достойны высшей меры наказания, то есть смерти. Сенаторы один за другим присоединялись к мнению Силана. Казалось, судьба преступников решена. Но тут произошло неожиданное. «Поднялся Гай Цезарь, впоследствии ставший диктатором. Тогда он был еще молод[71]{35} и закладывал лишь первые камни своего будущего величия, но уже вступил на ту дорогу, по которой впоследствии привел римское государство к единовластию. Все поступки… Цезаря согласовались с основной его целью» (Plut. Cic., 20). В то время он был вождем крайних демократов. Цезарь встал и сказал следующее:
— Все люди, отцы сенаторы, когда они думают о спорных вопросах, должны отрешиться от ненависти, дружбы, гнева и сострадания. Дух с трудом различает истину, если ему мешают чувства, и никто не может разом служить и пользе, и страсти.
Оратор начал говорить, какие ошибки совершали цари и народы под влиянием эмоций. Он напомнил, что римляне всегда поступали иначе. Они простили карфагенян, людей коварных и лживых, ибо сочли это полезным. Что же делали предыдущие ораторы?