Ни о каком широком обсуждении вопроса об условиях принятия покровительства или подданства России, о каком-либо «земском соборе» или «референдуме» не могло быть и речи. Кнорринг писал по этому поводу Александру I в рапорте от 28 июля 1801 года: «Из страха, чтобы его намерение преждевременно не обнаружилось его соседям, которые не упустили бы своих усилий отклонить его от сего вредного пользам их подвига, и из опасности, чтобы царевичи-братья и вдовствующая царица, мать их, сведав о сем предприятии, противном безмерному желанию их царствовать, не изыскали бы каковых препон, Георгий XII приступил к сему (переговорам. — В.Л.) тайно, по совещании с немногими высшими, ему преданными чинами царства, и уполномочил посланника своего князя Чавчавадзе и князей Авалова и Палавандова искать непосредственного подданства российского монарха»[278]. И здесь совершенно прав А.П. Берже: «Георгий XII не мог совещаться со своим народом не только в силу основ деспотической власти, но и вследствие современного ему состояния грузинского царства… Если Георгий XII не мог открыто совещаться даже с высшими ему преданными чинами царства, то, конечно, о совещании с черным народом не могло быть и мысли. Желание этого черного народа поступить в подданство России мы видим из тяжелого, невыносимого его положения, требовавшего перемены к лучшему; из той общей готовности, радости и содействия, какие народ обнаружил при объявлении ему покровительства России, прекращения престолонаследия царей, при удалении членов царствовавшей династии и содействии водворению русской власти на месте отжившей династии»[279].
28 декабря 1800 года скончался Георгий XII. Собравшимся князьям и высшему грузинскому духовенству было прочитано повеление Павла I не назначать преемника грузинского престола. Но до того, как переводчик открыл рот, присутствовавший на собрании князь Леонидзе, хорошо говоривший по-русски, громогласно заявил, что это было поздравление Давида с восшествием на престол. Лазарев столь же громогласно опроверг слова буйного князя, а позднее, когда тот стал ездить по Тифлису с самодельным манифестом о коронации Давида, даже взял его под арест. Все это произвело сильное «смущение» в народе. После погребения царя обе партии стали готовиться к схватке за власть, мобилизуя своих сторонников и ведя психологическую войну, используя разного рода слухи и интриги и стараясь склонить на свою сторону русское командование, препятствовавшее открытому столкновению.
В Петербурге рассчитывали, что Георгий XII успеет подписать условия подданства и, что самое главное, объявит их народу, минимизируя возможность разного рода спекуляций противоборствующих партий. В новой обстановке расчет был сделан на то, что удастся заручиться согласием всех сословий Грузии на переход под российский скипетр. Павел I собирался привязать тамошнюю знать щедрыми награждениями: титулами графов и баронов, званиями камергеров, орденами Святого Андрея Первозванного и т. д. Для задабривания простого народа предлагалось освободить всех крестьян и горожан на три года от всяких податей. Здесь мы видим своего рода «горный туман» — отсутствие у правительства России адекватных представлений о закавказских реалиях. В Петербурге не могли предположить, что грузинскому князю, поседевшему в боях с горцами, персами и беспокойными соотечественниками, присвоение звания камергера будет казаться таким же странным, как награждение саблей или бунчуком академика-ботаника. Генерал Лазарев писал по этому поводу со своей обычной прямотой: «Все здешние дворяне нисколько не лучше наших однодворцев. Кого же сделать графами и баронами? К этому надо еще прибавить, что в некоторых семействах один брат предан нам, а другой находится в числе мятежников. При дворе никто из них не может служить, потому что все они не получили никакого воспитания: трудно различить здешнего царевича от простого мужика»[280]. Не только официальные лица обращали внимание на то, что представители закавказской знати не вполне соответствуют европейским представлениям о таковой. Генерал А. Пишчевич в своих мемуарах красочно описал, как сопровождавшие его князья не постеснялись украсть у пастуха овцу, а затем продать за бесценок[281].