Далее в Манифесте говорилось, что первым лицом в Грузии становится главнокомандующий Кнорринг, который будет привлекать к управлению «избранных по достоинствам». Все собираемые налоги направлялись на нужды края, сохранялись все сословные права и свобода вероисповедания. Всем царевичам обещали сохранить их уделы и даже отсутствующим (читай — эмигрировавшим) давали денежное содержание, «лишь бы сохраняли долг присяги».
Заканчивался Манифест следующими словами: «Наконец да и познаете вы цену доброго Правления, да водворится между вами мир, правосудие, уверенность как личная, так и имущественная, да пресекутся самоуправства и лютые истязания, да обратится каждый к лучшим пользам своим и общественным, свободно и невозбранно упражняясь в земледелии, промыслах, торговле, рукоделиях под сенью законов всех равно покровительствующих. Избытки и благоденствие ваше будет приятнейшей и единой для Нас наградой».
Манифестом была поставлена точка в юридическом оформлении включения Грузии в состав Российской империи. По нашему мнению, формулировка историка начала XX века З. Авалова точно определяет характер этого процесса: «Идея присоединения принадлежит Грузии, ее царям; но как она будет присоединена, на это дала ответ Россия»[289]. Запутанная история процесса присоединения Грузии к России, особенно в период от смерти Ираклия II до издания Манифеста 12 сентября 1801 года, не могла не иметь долговременных последствий. Да, запутанный клубок был разрублен императорским указом. Однако клубок этот составляли не мертвые нити, а жизненно важные сосуды сложнейшего организма, именуемого обществом. Боль от этой операции ощущалась правительством еще многие годы. Особенно чувствительной она была для чиновников, в чьих жилах текла грузинская кровь. Это была и боль Цицианова.
Наследство Цицианова как правителя Грузии отягощалось еще и тем, что к моменту его назначения авторитет коронной власти в Закавказье сильно пострадал от неразумных действий его предшественников. Наибольший урон имиджу России нанес статский советник Коваленский, назначенный послом при Георгии XII. Император Александр I пришел в бешенство, когда ознакомился с секретным донесением коллежского советника Соколова государственному канцлеру А.Р. Воронцову о поведении «министра» в Грузии. Создается впечатление, что Коваленский начитался книг о жизни британцев в Индии или о европейских торговцах в тропической Африки. Может быть, он «умозрительно» сочинил для себя правила общения представителя европейской державы с восточными владыками. Как бы то ни было, вел он себя как спесивый болван. Сначала Коваленский почему-то отослал обратно в Тифлис вельмож, встречавших его на российской границе. Приехав в Тифлис, он без видимых причин откладывал свою аудиенцию у Георгия, несмотря на знаки внимания со стороны монарха. Вероятно, наслышавшись от кого-то, что «на востоке» сидят на полу, Коваленский потребовал приготовить для себя кресла. Дальше больше: «Министр прибыл и к царю вошел в особенном наряде — в шубе, в теплых сапогах и в дорожной шапке. Вошед в аудиенц-зал и не довольствуясь тем, что кресла, для него изготовленные, стояли на приличном месте, придвинул он их пред самого царя и сел в оные так, чтобы касаться ногами своими ног царских. В разговорах своих с царем умеренность министр соблюдал весьма мало, напоминая ему часто о себе, что он — лицо Государя. По окончании аудиенции у царя был он у царицы, супруги царской, в том же самом наряде, но роль свою украсил еще особенной выдумкой. Стоя против царицы и посмотрев на часы, сказал ее величеству, что по обыкновению Российскому полдень называется адмиральским часом и что время пить водку. Царица приказала подать водку, и аудиенция министра тем кончилась… В назначенный день для поднесения царю инвеституры царь со своим двором ожидал министра около трех часов, и в сем случае министр царя предварил о креслах. Царь приглашал его в один день к себе обедать, но он отговорился нездоровьем. Когда же обеденный час настал, тогда министр вместо себя отправил в дом царский всех своих слуг, а сам инкогнито забрался на галерею, где сидят за решеткой у азиатцев женщины, и во все время, пока стол продолжался, министр через решетку глядел, по окончанию же обеда отправился домой»[290].