Сопровождающий с факелом постучал в закрытую дверь, и едва она открылась и мы ступили внутрь, как она за нами захлопнулась. Мы находились в подобии небольшой, попахивающей плесенью передней, которую кое-как освещали три или четыре факела в стенных скобах. Пол покрывала крупная желто-коричневая плитка – такая истертая, что по центру она была слегка вогнута. Вдоль стен располагались простые, темные от возраста скамьи, бледные прогалины штукатурки над которыми указывали места, где раньше, по всей видимости, висели полотна. Можно было с большой долей уверенности сказать, что это была прихожая перед изначальной монастырской часовней.
Беортрик проявлял чудеса самообладания. Не обращая никакого внимания на караул, он прошел к одной из скамей и непринужденно сел, скрестив на груди руки. Я последовал его примеру.
– Интересно, сколько нас тут продержат, – произнес я вполголоса – разумеется, на саксонском, за что тут же был одернут свирепым «Тихо!», брошенным одним из караульных (или другим каким словом: он говорил на местном диалекте). Я покорно сел на скамью, по возможности избегая встречаться глазами с ним и его товарищами.
Прождали мы примерно с полчаса. При этом время от времени до нашего слуха доносились обрывки какого-то, судя по повышенным тонам, спора с противоположной стороны двери в глубине строения. Наконец, дверь отворилась, и оттуда выглянул тот угрюмый слуга, который доставил нас сюда из Рима. Властным жестом он поманил нас внутрь. Стараясь держаться в паре шагов позади Беортрика, как второй по значимости, я вошел вслед за ним в просторную комнату с высоким сводчатым потолком. Комната утопала в глубокой тени, хотя по стенам угадывались очертания стрельчатых окон. На дальней стене впереди виднелась фреска с распятием, на которой некий бородач в монашеской рясе и с нимбом вокруг головы горбился на коленях у подножия креста. Во многих местах куски краски на фреске отшелушились, то, что осталось, выцвело, а кроме того, на изображении виднелись потеки воды, годами струившейся по нему сверху. У монаха было имя, прописанное внизу, но, как я ни напрягал глаза, попытка прочесть его не удалась: буквы потекли, причем некоторые из них смыло полностью. Мы, вне всякого сомнения, находились в часовне, ныне уже заброшенной, поскольку монахи построили себе большую базилику, которая как раз и примыкала к этому строению.
Вся первоначальная церковная утварь была отсюда убрана, а там, где когда-то находился алтарь, стоял стол, за которым восседали четверо. Мой взор сразу же привлек тот из этой четверки, кто сидел непосредственно напротив нас. Это был мужчина лет сорока-пятидесяти на вид, с длинными темными волосами до плеч, обрамляющими костистое лицо аскета с проницательно прищуренными глазами. Одежда на нем была богатая: парчовая красновато-золотистая мантия с меховой опушкой воротника и манжет, скрепленная у горла золотой брошью в россыпи драгоценных каменьев. Отсвет свечей в двух канделябрах, расставленных по краям стола, переливчато играл на крупном рубине перстня, унизывающего его правую руку. Уже перед тем, как этот человек заговорил, я понял, что он здесь за старшего.
– Это ты Беортрик? – спросил он моего спутника.
В его медленном, выверенном франкском угадывался беневентинский акцент. Перед нами, по всей видимости, находился не член правящего семейства, а, скорее, высокопоставленная особа из здешнего суда.
– Я, господин, – с наклоном головы, но твердо ответствовал Беортрик.
Взгляд вельможи обратился на меня, стоящего в двух шагах позади рослого саксонца.
– А ты кто таков? – с сумрачным неприступным величием изрек он.
– Мой помощник, господин, – вместо меня ответил мой товарищ.
– Что еще за помощник?
– Он был при мне, когда каган аваров наслаждался своей последней трапезой, – ответил Беортрик.
Чувственные, капризно опущенные уголками вниз губы вельможи едва заметно улыбнулись.