Под обрывом он нашел ручей, подстрелил двух белок, изжарил их на костерке и поужинал; близился закат, пламенеющее светило садилось на западе за поля сахарного тростника. Он лег в траву посреди глубокого безмолвия, изредка нарушаемого плавным, убаюкивающим журчанием малиновки или самочинным взрывом птичьих трелей на соседнем кедре; и отчего-то кожаное сердце вдруг набухло и размякло у него в груди, и он заплакал.
Он заплакал не потому, что вспомнил дом и недолгую пору ласки и любви, за которой последовали годы одиночества и непоседливости, невзгод и жестокости, смерти. По правде говоря, в тот миг он ни о чем не вспоминал и ни о чем не думал. Его немного удивляло то, что он вообще мог плакать. Но слезы текли. Он почувствовал себя легким и счастливым; настала ночь, и он уснул, как ребенок.
Спустя три года он привел на обрыв партию поселенцев. Выстроил хижину и женился на пятнадцатилетней девушке, дочери одного из поселенцев. У них родилось трое детей, два мальчика и девочка, а когда старшему сравнялось семь, отца за семьдесят пять миль к югу от дома, где он разведывал местность, убил и оскальпировал чикасо.
Его праправнук, Болтон Лавхарт, живет сейчас на склоне Растреклятого холма в старом кирпичном доме, на полпути к площади. Все большие дома в Бардсвилле, за исключением нескольких новых, построенных в благодатные 1920-е на "Чилтонском перевале" - пятачке возле местного клуба, - находятся на Растреклятом холме. Постройка больших домов на холме началась более ста лет назад, когда самые удачливые сыновья пионеров постепенно превратились в земельных спекулянтов и табачных плантаторов, переправлявших лист вниз по реке. Первый дом выстроил в 1811 году Толливер Скаггс: подростком он пришел с партией Лавхарта, молодым парнем прославился тем, что лихо управлялся с бутылкой, конем и ножом, покуда не ударился в религию и не сделался ярым пресвитерианцем, процветающим и почти бессмертным; в старости, когда ему перевалило за девяносто, он сказал:
- Я пришел сюда рано. Я пришел одним из первых. Я снял скальп с первого индейца. Убил последнего медведя. Опустошил первую бутылку виски и сбыл первую бочку табака, и я, ей-богу, думаю, что я принес цивилизацию в округ Каррадерс.
Он говорил правду, даже насчет первого индейца, и он к тому же построил первый кирпичный дом на холме - небольшое, но прочное прямоугольное сооружение среди дубов.
Остальные дома появлялись в течение последующих сорока-пятидесяти лет, по мере того как удачливые внуки пионеров выживали своих неудачливых ровесников с хороших табачных земель либо становились банкирами и выживали с насиженных хороших земель удачливых собратьев. Но дворцов среди этих домов не было. Они представляли собой большие прочные здания с высокими потолками; в белых портиках летом нежились собаки, а на скамьях валялись седла и сапоги. В годы тридцатые-сороковые, когда социальная структура Бардсвилла стала усложняться, люди, жившие у площади, со смесью иронии и зависти прозвали холм "Аристократовым". В устах тех, кто жил не у площади, а внизу у ручья, название это сменилось на "Растикратов холм", а потом, без зависти и иронии, но с бородатой, желтозубой, кривой ухмылкой - на "Растреклятый". И "Растреклятый холм" прижился среди всех, кроме разве агентов по продаже недвижимости и дам, обитающих в этих старых кирпичных домах и по утрам провожающих мужей в конторы, банки, аптеки, страховые компании, на фабрики или склады.
Болтон Лавхарт, праправнук Лема Лавхарта, живет в доме пусть не самом лучшем, зато тоже расположенном на склоне холма. Возможно, вы даже не обратите внимания на этот дом, ничем не замечательный, если не считать заглохшего газона и отсутствующих ворот кованой железной ограды. И уж вряд ли увидите Болтона Лавхарта, высокого худощавого мужчину шестидесяти семи лет в мятом пиджаке без пуговиц, лысого, с седыми обвисшими усами над мягким ртом; неугомонные ловкие руки с длинными пальцами и тонкой кожей испещрены голубыми жилками и коричневыми пятнами. Не увидите вы его потому, что он, по всей вероятности, будет на чердаке, с цирком.
Болтон Лавхарт родился в этом доме в семье майора конфедератской армии, а к моменту рождения сына - епископального священника; мать его, разочаровавшись в брачном ложе, нашла себя в страстной привязанности к епископальной церкви, своему позднему болезненному ребенку и имени "Болтон". В действительности первые две страсти являлись продолжением третьей - ибо епископальная церковь (ее отец был приходским священником) и сын обретали святость исключительно в силу своей кровной связи с Болтоном.
Было бы неверно назвать ее чувство к своему ребенку любовью - предельно эгоистичное по сути, оно превратилось в бескорыстную и всепоглощающую страсть. Но раз уж нет иного названия и раз уж любовью именуются многие другие, столь же темные и глубокие, страсти, обозначим этим словом то, что управляло ею и управляло ее ребенком, посредством тысячи невидимых нитей контролируя малейшее движение его конечностей, губ и мысли - будто умной марионеткой с красивыми каштановыми кудрями и в бархатной куртке с кружевным воротничком.