В разгаре этих дебатов, целиком поглотивших хозяина и гостя, вдруг загремела музыка — близилось начало представления. Господин Кранц лишь мельком взглянул на слона Бинго и на зверинец, который не слишком-то его интересовал. Слона у него, правда, не было, зато он держал четырех верблюдов и жирафа, и не сомневался, что его уссурийские тигры сильнее любого хищника и больше понравятся зрителям. Он окончательно потерял интерес к клеткам, когда почувствовал, что «пошел зритель», — Кранц был слишком директор, чтобы не присутствовать при этом. Когда начинает стекаться публика, когда, как говорят в цирке, «идет зритель», ни один директор в мире не усидит дома или в гардеробной; ничем не выдавая себя, он смешается с движущейся толпой и займет пост где-нибудь между подъездом и залом, чтобы «принюхаться» к публике, выяснить, нетерпелива ли она, или безразлична, изысканна или проста, городская или деревенская. Все это, а также масса других деталей, влияет на ход представления, и опытный директор, как и его ближайшие помощники, уже по зрителю может определить, какова будет атмосфера и на чью долю выпадет наибольший успех. Как им это удается — одному богу известно: ведь цирк нередко выступает в незнакомой стране, в незнакомом городе, перед людьми, говорящими на совершенно незнакомом языке; однако им достаточно с полчасика потолкаться среди людей, чтобы зарядиться излучаемыми толпой флюидами. Безмолвное, настороженное, пристальное наблюдение за зрителем — это директорская увертюра, которой они ни за что себя не лишат. И Кранц, побуждаемый стремлением раскусить гамбургскую публику, тоже прибег к этому испытанному способу. Он стоял с Бервицем в закоулке у входа, прислушивался к возгласам билетеров, переводил глаза с одного на другого, а когда основной поток зрителей схлынул и оркестр заиграл последний марш, сказал Бервицу:
— Превосходно. Зритель первоклассный. Укротители и «высшая школа» будут иметь сюксе.
Представление в тот день было, разумеется, из ряда вон выходящее. Ни о чем не оповещая соперника, Бервиц велел подготовить парфорсную программу: тридцать два номера вместо двадцати одного следовали друг за другом в стремительном темпе; сюрприз сменялся сюрпризом. Кранц сидел развалясь в ложе вместе с бароном Шёнштейном. От его взгляда не ускользнуло даже простое загребание опилок на манеже. Цилиндр на его голове то и дело перекочевывал с затылка на лоб и обратно, что было, как отметил про себя Гаудеамус, верным признаком неподдельного интереса.
Вечером оба магната со своими доверенными уселись за роскошный ужин в отеле «Метрополь». Все блюда господин Гаудеамус заказал заранее: черепаховый суп, Saumon du Rhin grillé, sauce anchovis, Boeuf sale a l’anglaise, Poulard au consommé, sauce béarnaise, Talmousse au fromage de Parme, Meringues á la crême, Glaces, Desserts[127] — словом, ужин, достойный державного рода Умберто. Все было продумано, в том числе и последовательность, в какой должны подаваться вина; господам оставалось лишь повязать салфетки. Тем не менее, когда седовласый метрдотель приблизился с бутылкой золотистого шерри и, почтительно заложив левую руку за спину, вознамерился наполнить первые рюмки, господин Кранц наложил свою могучую лапу на рюмку и добродушно провозгласил:
— А не выпить ли нам шампанского?!
Господин Гаудеамус заметил на это, что всему свое время, да и к мясному больше подходят другие вина. Но Петер Бервиц поддержал Кранца.
— Другие? — начальственным тоном возразил он Гаудеамусу. — Пейте, барон, что вам угодно, а за моим карманом не присматривайте, я и под мясное могу заказать шипучку!
127
Жареный рейнский лосось, соус анчоус, солонина по-английски, отварной цыпленок, соус беарнский, ватрушка с пармским сыром, меренги с кремом, мороженое, десерт