Он похлопал Вашека по спине, и они вместе отправились на конюшню. Мери шла рядом с мальчиком.
По дороге к «восьмерке» Карас нагнал Кергольца.
— Завтра прощальное представление, — сообщил тот. — В газетах только об этом и пишут. Хозяин умеет показать товар лицом.
— А куда мы поедем?
— Через Гарбург в Букстегуде, там заночуем и — дальше, на Бремен и Ольденбург. Мы всегда начинаем оттуда.
У «восьмерки» стоял сухощавый мужчина в заношенной красной рубахе и с большой лысиной. У него недоставало половины правого уха, а от левого через всю щеку тянулся шрам. Когда Керголец приблизился, мужчина поднял правую руку и отдал честь. Карас заметил, что на руке у него не хватает мизинца и половины безымянного пальца.
— Шеф-повар Восатка Ференц имеет честь доложить, — рапортовал тот по-чешски, — ужин будет готов через пятнадцать минут. Меню: гуляш, жареный цыпленок с салатом и золотистые профитроли под сладким соусом. Цыпленка с салатом и профитроли каждый промышляет сам, гуляш обеспечиваю я. Кому это блюдо не по вкусу, тот может отужинать a la carte[44] хоть в отеле «Амбасадор». В этом случае, однако, следует пригласить и меня.
— Вот как раз новый едок, Франц, — представил Керголец Караса.
— Сержант Восатка Ференц, — щелкнул мужчина каблуками, — très enchanté[45], граф Карас! Как поживает графиня с дочерьми? Ваша псарня, надеюсь, в порядке? Полагаю, что афганская борзая не понесла от бульдога, граф, и ваши мраморные конюшни, граф, избежали сапа! А как, ваше сиятельство, труба изволит трубить в новой резиденции? Vostro servitore[46] удаляется за гуляшом, оставайтесь с миром, синьоры, au revoir![47] Сержант Восатка! Hier! Armas al hombro! Direktion la cuisine![48] Тра-ти-та-да, тра-ти-та-да, ты, милашка, будешь рада…
И под песню Восатка замаршировал прочь. Керголец улыбался.
— Видал трепача! Вот так через всю Африку и Америку протопал, чертяка!
С другой стороны приплелся Малина. Подойдя к Карасу, он поднял голову и сказал:
— Матесом его звали.
— Кого? — не понял Карас.
— Ну, о ком мы толковали. Медведя, ясное дело. Мы его тогда за медом накрыли и увели обратно в Будейовицы. Ну, да это я так, ты же из тех краев. Ужин-то скоро?
— Скоро, папаша, — ответил Керголец, — Восатка уже пошел за гуляшом. А вот и Буреш.
Карас с любопытством оглянулся. Обладатель койки № 1 оказался красивым, статным мужчиной с черной бородкой клинышком и длинными черными волосами, выбивавшимися из-под широкополой калабрийской шляпы.
— Благослови вас господь! Приветствую тебя, земляк, — произнес Буреш звонким, мелодичным голосом, подавая Карасу руку. — Еще два семени занесло с чешской земли в чужие края? Дай вам бог счастья в дороге. Не всегда нас ждут одни удовольствия, зато жизнь — свободная. Сделал дело — и ты вольная птица; ни предрассудков, ни условностей. Как перелетная птаха — сегодня здесь, завтра — поминай как звали, тут — воспламенишься любовью, там — позабудешь любимую.
— А будешь неосторожен, — подхватил старый Малина, — девка станет гоняться за тобой из города в город, покуда не окрутит. Служил у нас один наездник, испанцем себя величал, а сам был мадьяр, так тот повсюду кружил девкам головы. Раз в Генуе влип-таки, соколик… Нет, вру, не в Генуе, а в Женеве… Потому как она была дочь гельветского пастора, а нигде на свете нет таких настырных гельветов, как в Женеве. Да, так вот этот парень — Кештени Имре его звали — наплел девке, будто он граф и хочет на ней жениться, девка-то с ним и спуталась. А мы возьми да тягу, и Кештени с нами. Он все посмеивался, что удрал от нее, но после обеда, только мы натянули шапито, как вдруг подъезжает коляска, выходит из нее пастор и спрашивает директора. Зовем. А Умберто был всем директорам директор, за словом в карман не лазил; раз так заговорил вахмистра гренцвахи[49], что тот взял урлаб[50] и самолично переправил десять наших повозок через границу. Но с этим гельветским пастором старый Умберто сел в лужу. Уж он ему и по-французски, и по-итальянски, и по-немецки, а пастор не только на всех этих языках отвечает, но еще и по-латыни, и по-гречески, и по-еврейски кроет, да все Библией тычет — дескать, не может Кештени Имре уехать, не женившись на его дочке. И так он допек Умберто своим священным писанием, что тот пошел к Кештени и посоветовал ему улепетывать — иначе, мол, тебе крышка. Кештени — шмыг во Францию и пристроился там в цирке у старого Занфретто, у которого на фраке заместо пуговиц золотые двадцатифранковики были пришиты, так что на ночь он даже фрак в сейф прятал. Прожил там Кештени три дня, вдруг опять коляска, пастор, и все сначала…