Джеймс не хотел, чтобы это проходило — ему давно уже не было так хорошо.
В звенящей эйфории прошло и появление Брюса: пакеты, словно диковинные плоды, поблескивающие на нижней ветке, прозрачные линии трубок, вспышки легкой игольчатой боли. Джеймс немного переживал, что пузырьки улетучатся через проколы в коже, унесутся в небо, и так оно, наверное, и должно было случиться, и он принял это смиренно. Секунды падали крупными каплями, изгоняя из тела безвременье.
— Стив, Брюс! — позвал кто-то. — Обед ждет!
Солнце опустился перед ним на колени.
— Тебе пока не желательно есть, — сказал он. — Я оставлю тебе лимонад. Будешь пить, но понемногу. Мы рядом, ты сможешь нас видеть, ладно? Я услышу, если ты позовешь.
Остатки веселых пузырьков пощекотали Джеймсу язык.
— Даже если я позову тихо? — спросил он.
— Даже если ты позовешь тихо, — серьезно пообещал Солнце. Потом, помолчав, добавил: — Я должен попросить прощения, что ушел тогда. Я… не хотел повлиять на твое решение.
Джеймс не сразу понял, о чем речь, а когда понял, то мог бы возразить, что Солнце все равно повлиял, одним своим существованием, своей улыбкой, своим сиянием, но не стал, потому что испугался, что его признание огорчит Солнце, и тогда… Последние пузырьки, вырвавшись из плена его плоти, растворились в вымытой небесной синеве.
— И это тоже скоро пройдет, — Солнце, подняв руку, помедлил, но все же не стал останавливать движение и коснулся, совсем легко, но по-настоящему, и на мокрой щеке Джеймса, там, где прошлись горячие пальцы, вспыхнуло тепло. — Не стоит тратить жидкость, в тебе ее и так маловато.
С этими словами он положил на траву пластиковую бутылку с розоватым содержимым и оранжевой молнией на этикетке.
— Тебе открыть?
— Я сам, — выговорил Джеймс, слезы текли так, будто Брюс подсоединил трубки не к венам, а прямо к глазам.
— Мы рядом, — повторил Стив и ушел.
Джеймс снова дремал. Временами он открывал глаза, делал несколько глотков из бутылки и, сквозь слабый малиновый вкус, произносил одними губами, беззвучно: «Солнце». И каждый раз Солнце, сидевший довольно далеко, за большим столом в окружении своих друзей, поворачивал голову, а один, последний, раз даже помахал ему рукой. Джеймс бы помахал в ответ, если бы не боялся потревожить трубки. И бабочек. Алые, лазурные, золотые, изумрудные, белые — они начали слетаться почти сразу после того, как Солнце покинул его. Сперва по одной или по две, потом — небольшими стайками. Вспыхивая на солнце, они подлетали и опускались на его ноги, и на бока, и на волосы, постепенно покрывая каждый доступный им участок тела, кроме лица, радужным трепещущим покровом. Джеймс позволял им, потому что это было красиво, красивее, чем его облезлая шкура и грязная пересохшая кожа, и еще потому, что им, наверное, для чего-то это было нужно. Когда под невесомыми тельцами скрылась рука, Джеймс перестал пить, самонадеянно веря, что воду, наверное, не отберут и, может, даже дадут еще, а бабочки… бабочки…
— Он сдох все-таки? — услышал Джеймс сквозь свой поверхностный полусон.
— Нет! С чего ты взял?
— Он весь в этих насекомых.
— Это же бабочки, а не мухи.
— К твоему сведению, птичка, продукты разложения привлекают бабочек не хуже, чем цветы.
— Ну спасибочки, Тони. Как бы я жил без этой ценной информации, ума не приложу.
— Всегда пожалуйста, птичка, обращайся. Эй, Кэп, Флаттершай нужна ванна, а то на него уже мухи слетаются, как на… лошадь. О, минуточку, он ведь и есть…
— Это бабочки, Тони, бабочки!
— Какая разница?
Спать уже не получалось. Глубоко вздохнув, Джеймс дернул шкурой и открыл глаза: на секунду все поле зрения заняла шелестящая завеса, искрящаяся, как сплошной ливень из драгоценных камней, а потом бабочки улетели.
— Фу, — Тони опустил руку, которой прикрывал лицо. — Пакость.
Доктор, Брюс, взял Джеймса за запястье, считая пульс, затем вытащил иголки, убрал трубки и заклеил места уколов лейкопластырем. Здесь, на открытом пространстве, его зеленоватая тень выцвела и, существуя сейчас лишь намеком, выглядела не такой устрашающей. Подобрав бутылку, Джеймс запрокинул голову, допивая остатки лимонада, а когда опустил ее, перед ним стоял Солнце. Он улыбнулся и сказал:
— Ну что, Баки? Идем купаться?
Сперва из длинного автотрейлера появился большой кованый сундук, который Солнце легко, как перышко, вынес на плече. Джеймс стоял чуть поодаль, изо всех сил стараясь шататься не слишком сильно, и осторожно разглядывал отражения в серебристом боку трейлера, таком начищенном, что в зеркальной глубине шелестели листья и плыли облака. Его собственное отражение однако же капризничало: вытягивалось, темнело и расплывалось, а потом и вовсе куда-то исчезло — и тогда Джеймс, смирившись, принялся изучать отражение девушки с длинными алыми волосами, словно бы жившими собственной жизнью. Ее звали Ванда (Солнце) и Ведьма (Тони), и она была такая юная и яркая, что Джеймсу с его болью, грязью и шрамами совестно было даже к ней приближаться. Рядом с Наташей (Солнце) — Вдовой (Тони) — было легче: две пары хищно вздрагивающих лап на ее боках и хелицеры на миловидном лице пробуждали в нем не страх и не отвращение, а почти родственную приязнь, проявлять которую Джеймс пока стеснялся.
Похоже, сейчас перед сундуком собралась вся труппа, за исключением Брюса и — к облегчению Джеймса — Тени.
— Щетки, — бормотал Солнце, — скребницы, мочалки, мыло, масло, крем, шампунь, ножницы… Машинки для стрижки…
Последняя фраза прозвучала слегка озадаченно.
— Машинки для стрижки? — эхом откликнулся Сэм. — Все так запущено?
— Я не знаю, — ответил Солнце. — Но раз они здесь есть, то, наверное, пригодятся.
Джеймс снова заглянул в отливающий ртутью трейлерный бок, пытаясь вообразить себя с бритой головой, однако отражение все еще не желало почтить его своим присутствием.
— Баки? — позвал Солнце.
— Я иду, — ответил он.
Идея купания была ему приятна и стала бы еще приятнее, если бы дорога до озера не отняла все и без того невеликие силы. На последней трети пути Солнце передал спутницам извлеченную из сундука амуницию и уже привычно подпирал его плечом.
Тропа, бугристая от пронизывающих почву корней, пестрая от играющего в листве солнца, привела их к прохладному травянистому берегу, и там Солнце завел его по колено в невероятно теплую прозрачно-коричневатую воду и сказал:
— Ложись и отдыхай. Мы сами все сделаем.
Потом он стянул рубашку и, смяв ее комом, бросил в сторону берега, и начал расстегивать джинсовые шорты, и Джеймс едва не проклял свои вновь слипающиеся от усталости глаза. На внутренней стороне век, в полумраке подступающего беспамятства, запечатлелись лишь отголоски пламени.
Тьма не поглотила его целиком: Джеймс слышал голоса, и перекладывал, подчиняясь им, конечности, и практически сам, только с небольшой помощью Солнца, переворачивался. Он чувствовал, как его чистили, скребли, намыливали, ополаскивали, расчесывали и вычесывали — это бывало немного больно, однако по большей части восхитительно. Спустя некоторое время он, толком не приходя в себя, по просьбе Солнца встал и сделал несколько шагов туда, куда вели, и снова лег, растянувшись на боку, уже на сухое. Прислушиваясь, он различал плеск воды, смех Солнца и веселый визг Ванды, и представлял радугу, вспыхивающую в поднятых ими брызгах.
Ласковый ветер легонько тянул его за подсыхающие волосы, тепло было подставленному небу боку, а чуть позже тепло сделалось и спине, и от этого живительного тепла Джеймс, наконец, уснул по-настоящему.
— Так-так-так, — голос Тони безжалостно вторгся в сновидения Джеймса, туманные, но приятные, разгоняя их, будто стаю птиц. — Мы, значит, ждем, гадаем, какой аллигатор ими пообедал, а они тут дрыхнут.
Верхнюю спину, слегка взмокшую от тесного контакта с чужой кожей, обдало воздухом, тяжесть большой руки, обнимающей его бок чуть пониже обтянутой чехлом культи, тоже исчезла, и Джеймс огорченно вздохнул.