Биография Вергилия-поэта прослеживается в этом контексте: в его творчестве все большее место отводится проблемам родины. «Георгики», сюжет которых был предложен Меценатом (если они вообще не «пропагандистское» произведение, предназначенное для того, чтобы вернуть римлянам любовь к сельской жизни), представляют собой попытку напомнить о старинных нравственных ценностях, которые были в чести в крестьянском обществе, и показать, что именно ритм «трудов и дней»[243] среди других видов человеческой деятельности более всего совпадает со вселенской гармонией. Речь шла не о том, чтобы отвлечь городской праздношатающийся плебс от зрелищ на аренах, но о том, чтобы раскрыть перед мыслящей элитой возвышенное достоинство общественного класса, подвергающегося угрозе. Поэзия «Георгик», столь же прекрасная, сколь и глубоко человечная, призванная облегчить страдания, вызванные гражданскими войнами; выразить философию природы и человека в природе, она внесла свой вклад в восстановление порядка и мира в умах и тем самым способствовала переменам, осуществляемым Августом.
Третий этап в творчестве Вергилия, связанный с общественными переменами, мы находим в «Энеиде». Здесь рассматривается проблема самого Рима. Речь идет об укреплении духовных оснований зарождающегося режима, и поэт стремился раскрыть глубокий смысл миссии, предназначенной богами приемному сыну Цезаря. Поэт воспевает деяния не ради торжества интересов одной из партий[244] города, а во имя всеобщей римской идеи. Воодушевленный пламенной верой в предназначение отечества, он полагал, что постигает тайну богов: Рим получил власть над миром потому, что родоначальником римского народа был справедливый и благочестивый герой. «Энеида» выражала честолюбивое желание обнаружить тайный закон вещей и показать, что империя была необходимым итогом вселенской диалектики, конечным пределом постепенного восхождения к Благу. Поэт уже предчувствовал это, когда писал свою «IV эклогу»[245], провозглашающую наступление золотого века. Именно такой была духовная основа эпопеи, в которой Вергилий подражал и Гомеру, и, оставаясь верным эстетике «молодых поэтов», «Аргонавтике» александрийского поэта Аполлония Родосского[246]. Сложный замысел поэта не противоречил созданию живописного, исполненного глубокого содержания и нежных чувств произведения. Кроме того, разве не удивительно, что «Энеида», только что опубликованная по распоряжению Августа (Вергилий, умерший в 19 году до н. э., завещал уничтожить незавершенное произведение), становится Библией нового Рима. На стенах античных городов все еще можно прочитать граффити, и в этих надписях встречается одна или несколько строф из поэмы. Наконец-то Рим обрел собственную «Илиаду», более прекрасную, чем песни древнего аэда[247], и более пригодную для пробуждения в читателях чувства национальной гордости и понимания нравственных и религиозных ценностей, которые и сформировали глубинную душу Рима.
Современником Вергилия и его самым близким другом в кружке Мецената был Гораций. Гораций также внес свой вклад в те обновления, которые предпринимал Август, и — что гораздо важнее — на протяжении длительного времени казалось, что он не желает с ним сотрудничать. Желая добавить еще одну струну к латинской лире, он создал лирическую поэзию, вдохновленную эолийскими стихами[248]. Ему пришлось сначала приспособить размеры своих греческих образцов к ритму латинского языка, а это не могло осуществиться без некоторых преобразований. Он воспользовался опытом предшественников, и прежде всего Катулла. Получив необходимый инструмент, Гораций сумел выразить переживания, которые вплоть до этого времени едва ли находили место в римской литературе; чувства, которые поэты александрийской школы выражали в эпиграмме (радость жизни, муки и радости любви, счастье и дружба, летучие впечатления о преходящих днях жизни), были близки ему. Они питали сюжеты Горациевых «Од». Их обогащала соотносящаяся с действительностью философия, в основе которой лежал эпикуреизм, последовательным пропагандистом которого был Меценат, но Гораций пошел дальше. Отбросив всякую философию и любые абстрактные доказательства, поэт размышлял только над спектаклем, который разыгрывал перед ним окружающий мир: стада коз на склоне холма, заброшенное святилище, свежесть источника, первые дуновения западных ветров над возделанными полями, — эти откровения божественной тайны, которую содержит в себе Вселенная. И вскоре эта мудрость, плоды которой созреют, став мистической созерцательностью, заставляет поэта стать интерпретатором римской религиозной жизни. Как и Вергилий, он воспевает постоянство, великие добродетели римского народа, воплощение которых видит в Августе. Национальные оды принимают красноречивое звучание в этой попытке придать большую значимость старому идеалу, который, как казалось, гражданские войны навсегда скомпрометировали. И когда в 17 году до н. э. на Секулярных играх, посвященных миру с богами, отмечалось знаменательное примирение города с богами, именно Гораций сочинил официальный гимн, распевавшийся в Капитолии хором юношей и девушек.