— Что мне по этому обвинению грозит? — осторожно спросил Вранцов. — В смысле, какая статья, какой срок?..
— Ну, порядковый номер статьи вам все равно ничего не скажет.
А срок у нас только один — бессрочно.
— Бессрочно?.. — ужаснулся Вранцов. — Бессрочное заключение?
— Зачем? — пожал плечами следователь. — Бессрочная ссылка.
— В Сибирь? — упавшим голосом спросил Вранцов.
— Да нет, — забавляясь его испугом, сказал следователь. — Зачем так далеко? На свалку.
— Но я не хочу! — в ужасе закричал Вранцов. — Вы не имеете права подвергнуть меня такому наказанию! Его нет в Уголовном кодексе!..
— У вас нет, — качнул головой следователь. — А у нас оно самое обычное.
Он встал из–за стола и, вперившись во Вранцова гипнотизирующим взглядом своих льдисто–голубых глаз, двинулся к нему, разминая руки и подтягивая рукава свитера. Вранцов взлетел и заметался под потолком, обивая крыльями известковую пыль, шарахаясь из угла в угол. Следователь подпрыгнул раз–другой с вытянутыми руками, но не достал. Тогда он нашарил где–то за шкафом старую замызганную швабру и, размахивая ею, быстро загнал Вранцова в угол. Растопырив крылья, втянув голову, Вранцов злобно закаркал и раскрыл клюв, готовый в дерзости отчаяния кусаться, царапаться, выклевать противнику глаза. Но ловким обманным движением следователь перехватил его за шею, распахнул оказавшуюся рядом неприметную дверцу в стене и швырнул в какую–то бездонную темную яму…
Невообразимая стужа сковала во мраке падающего его. И в долю секунды, когда, пронзая оперенье, ледяными иглами она вонзилась в него, он с ужасом понял, что это неземной, какой–то космический холод — холод абсолютного нуля.
Этот тяжелый кошмарный сон приснился Вранцову в ночь с четверга на пятницу. Проснулся он весь разбитый. Его знобило, мучила ломота в костях, слегка подташнивало, и голова кружилась. Температура наверняка под сорок, но как узнаешь без градусника? Он явно заболел. Этот нелепый, тягостный его сон сам по себе был болезненным бредом.
Сон этот нагнал беспросветное уныние и окончательно убил в нем надежду. Как ни противно было воспоминание о нем — это мерзкое состояние преступника под судом, — действительность была еще ужаснее. В действительности никто и не думал его судить, никто не выслеживал, никто им не занимался. Это была бы слишком большая честь для вороны. В мире он теперь всего лишь плюгавая пернатая тварь, ни на что не годная, ни за что не ответственная, не нужная никому. Ни возможности оправдаться у него не было, ни искупить свою вину он не мог. Даже в праве явиться с повинной, которое есть у самого отпетого уголовника, ему было отказано. Для этого ведь, как минимум, нужно хотя бы человеческий облик иметь. Безнадежней этой безнадежности, поставившей его ниже самого последнего из преступников, ничего на свете и быть не могло.
XXIV
Переход от долгой зимней заледенелости к весенней ясности и теплу был в тот год особенно трудным и затяжным. Был март, по календарю — весна, но морозы по ночам давили по–зимнему, а днем за непроглядно–серым облачным пологом не заметно было и признаков солнца. Даже в дни равноденствия, когда наступает так называемая «астрономическая весна», сугробы лежали полуметровые, а зимние шубы никто не снимал. Наконец в апреле наступила «метеорологическая весна», когда среднесуточная температура, как разъяснял Гидрометцентр СССР, превысила ноль градусов. Но и это еще очень мало походило на весну: те же сугробы, только осевшие, темные от копоти, заваленные всяческим накопившимся за долгую зиму, а теперь вылезшим на поверхность хламом. Медленно, почти неприметно теплел воздух; тихо, без обычного звона и клекота, просачивались меж сугробов хилые ручейки; не звонкой пулеметной дробью, а с долгими раздумчивыми паузами падала с мутноватых сосулек капель. Солнце неуверенно выглядывало из–за туч и тут же скрывалось опять, словно не решило еще, прогревать землю к лету или оставить как есть.
Только к середине апреля снег окончательно сошел, но земля была холодная, сырая; не проклевывалась по скверам трава, не набухли как следует почки на деревьях. Все еще медлила весна, какая–то хилая она была, робкая, не хватало ей убедительности.
Последние две недели Вранцов чувствовал себя плохо, и чем дальше, тем хуже были его дела. Он и всегда–то весной хандрил, ощущая какую–то слабость, разбитость, головокружения, а на этот раз недуги особенно донимали его. «Значит, и у ворон бывает весенняя хандра, авитаминоз, — желчно думал он. — Или это уже шаг обратно к человеческой жизни?» Тощий, взъерошенный, с тусклым оперением, он, как никогда, был противен себе. Не хотелось даже на улицу высовываться, и большую часть дня просиживал у себя на чердаке, лишь вечером вылетая за кормом. Все зимние месяцы он очень ждал прихода весны, связывая с ней какие–то затаенные надежды на спасение, но весна пришла, а ему стало еще хуже, и никакого просвета впереди.