— Пытку каленым железом и кипятком вытерпишь?
— Вытерплю. Чем хотите пытайте.
— Каленого железа! —приказал домоправитель.
Слуга откуда-то бегом принес орудие пытки. Он нес в вытянутой руке железный прут, держа его за деревянную рукоятку. Конец прута был добела раскален и слепил глаза.
Палач приблизил железо к Отиа. Тот раскрыл левую ладонь и протянул ее к пруту. Зашипело и задымилось. Конюх вздрогнул и крепко обхватил пальцами уже лежавший на его ладони прут. Он весь напрягся от боли, глаза округлились, но из груди не вырвалось ни крика, ни стона.
— Куда ты дел золотой крест княжича? — услышал Цотнэ, уже как сквозь сон. Голова у него закружилась, в глазах потемнело, и он упал на каменный пол.
— Помогите! — закричал Вата и опустился на колени перед княжичем.
Домоправитель вскочил. Палач отпрянул от несчастного конюха. Забегали стражники, поднялся переполох, который очень скоро переметнулся и во дворец.
Оказывается, что Шергил и Натэла ничего не знали о том, что Цабо и конюх находятся под стражей и подвергаются пыткам.
— Как он посмел применять раскаленное железо! — кричал в ярости князь. — Разве не знает, что царицей Тамар запрещены отсечение конечностей, калеченья и вообще всякие пытки?
— Как он посмел без моего ведома хватать и бросать в темницу мою служанку?! — негодовала и княгиня.
Тут же оказался и священник Ивлиан. Он первый разъяснил, как все получилось на самом деле.
— Я сам, хотел прийти к вам и обо всем рассказать, но колебался, боялся нарушить тайну исповеди. Цабо и Отиа давно уже любят друг друга. Но девка — ваша служанка — приглянулась новому домоправителю. С первого дня он стал к ней приставать и последнее время не давал проходу. Я-то почти не бываю в покоях дворца и не знал бы ничего, но Цабо обо всем рассказывала мне на исповедях. Она говорила, что не хочет впутывать в это дело госпожу, и намеревалась даже покончить самоубийством. Потом они с конюхом решили бежать. Ночью явились ко мне и попросили их обвенчать. Я отказался. Без ведома господ в их собственной церкви! — «Рассветает, — сказал я им, — попросим разрешения, и я вас обвенчаю». Утром домоправитель, узнав, что у княжича пропали крест и цепочка, раздул дело, будто похищены драгоценности. Послал погоню. Беглецов схватили и заключили в темницу. Тогда он стал их пытать... Хоть бы княжич не видел этого. Мог ли невинный отрок, агнец, вынести зрелище пытки раскаленным железом!
Велико было возмущение князя и княгини. Они хотели тотчас покарать своевольца, но болезнь Цотнэ отвлекла их, и они отложили решение судьбы домоправителя.
Между тем Цотнэ пришел в сознание и тут же впал в крепкий, тяжелый сон. Во сне он учащенно дышал и обливался потом. Родителей объял страх. Они подумали, не вернулась ли в дом страшная болезнь, уже поразившая почти всю их семью, но врачи, осмотрев мальчика, как будто не нашли признаков именно той болезни.
Среди всего этого переполоха Вата проговорился кому-то, каким образом исчез крест у княжича. Слух дошел до княгини, княгиня рассказала князю. Убедившись, что Цабо и Отиа ни в чем не виновны, их обвенчали, щедро одарили и разрешили уйти, куда они сами хотят.
Княжич болел еще три дня, временами спал, временами впадал в беспамятство и бредил:
— Не жгите меня, я все скажу! Не надо каленого железа... Я сам скажу... — кричал Цотнэ во сне. Он сбросил одеяло, махал руками и беспокойно метался.
— Цотнэ, сынок, проснись! — уговаривал его стоявший над ним Шергил.
Княжич открыл глаза и бессмысленно огляделся. Лоб его был в испарине. Грудь учащенно поднималась.
Увидев отца, Цотнэ смутился.
— Я не бредил во сне? — спросил он.
— Да, ты что-то говорил, наверное, под впечатлением пытки.
— Что будет с Отиа?
— Ничего с ним не будет. Я его освободил, они поженились с Цабо, мы дали им денег и отпустили.
— Это правда, папа?! Какой ты добрый и мама тоже... Но рука...
— Руке уже не поможешь. Заботой не обойду. Поселю его где-нибудь, устрою. Но жизнь однорукого человека... Пусть грех падет на тех, кто его загубил.
От этих слов сердце Цотнэ замерло. Он закрыл глаза, обливаясь холодным потом.
— Отец, ты вытерпел бы испытание каленым железом? — немного погодя, робко спросил он.
— Наверное вытерпел бы, если бы был уверен в своей правоте, а также если бы знал, что своим признанием погублю соратника или человека.
— Отиа был прав и потому выдержал пытку. Так? Если бы он под пыткой признал себя виновным, то погубил бы близкого человека.
— Так бы оно и было.
— А я бы не выдержал...
— И ты бы выдержал, если бы был прав и верил, что этим спасешь других.
— Мне стало дурно.
— Что поделаешь, сынок. Ты еще отрок. Слаб и неопытен в жизни. Вот возмужаешь, сердце твое окрепнет, не будешь робеть и смело встретишь любое испытание... Жизнь полна испытаний. Мужчина для того и рождается на свет, чтобы одолеть их все. А справиться с испытаниями может только тот муж, который прав и который принимает страдания за родину и веру. Ложь вредна. Неправда проклята богом и людьми. Солгавший наказывается на этом свете, и на том свете не миновать ему ада. — Шергил замолк, а Цотнэ задумался.
Оказывается, ложь ради своего спасения — губительный грех. Ложь Цотнэ чуть не погубила двух человек! Отиа и Цабо спаслись, но ведь конюх остался одноруким. Разве это жизнь! А как теперь жить самому Цотнэ? До смерти он будет нести на себе клеймо своей лжи, потому что она причинила страдания другим людям. Какими глазами будет глядеть теперь Цотнэ на родителей, а тем более на Цабо и Отиа? Как забыть шипение живого мяса на раскаленном железе и запах горелого? Как забыть безумный огонь в глазах у конюха, когда его рука сгорала заживо?
Цотнэ тихонько встал с постели, упал на колени перед распятьем и, воздев к нему руки, начал молиться.
— Господи! Великий боже! Награди несчастного конюха радостью. Не наказывай моих родителей за пытки невинного человека. Обрушь весь гнев на меня. Я солгал, меня и накажи. Моя ложь принесла страдания людям. Боженька, я больше не буду. Клянусь жизнью отца и матери, клянусь душой моей сестренки Тамар никогда в жизни не лгать. Буду говорить только правду. До конца моих дней.
Беззвучно, не произнося ни слова, молился перед господом отрок Цотнэ, но если бы перевести движения его сердца на слова, то они сложились бы в такую молитву. Это был первый осознанный им грех и первая молитва об искуплении этого греха. Постояв еще некоторое время на коленях, Цотнэ тихо лег. Молитва успокоила и облегчила его. Он закрыл глаза и уснул.
Шергил Дадиани был вспыльчив, самолюбив. Он нелегко забывал обиду и наказывал за непочтительное обращение. С детства воспитанный в страхе божьем, он не пропускал церковных служб и не нарушал поста. Но достаточно было ему разгневаться, как он забывал и самого себя, и церковь, и бога.
А такие взрывы были нередки в жизни одишского князя. Чувствуя себя виновным и нагрешившим, он безропотно смирялся с несчастьями, которые считал божьей карой, мужественно терпел, молитвой и постом старался облегчить свою вину. Но если он верил в свою невиновность и приговор всевышнего считал несправедливостью, тогда возмущению не было предела. Не в силах стерпеть эту несправедливость, он не владел собой, терял чувство меры и зачастую доходил до явного богохульства.
Он еще смирился бы с постигшей его после возвращения из дальнего похода болезнью, за которой последовала слепота. Во время войны, в разгар горячего боя меч воина часто не разбирает, кто прав и кто виноват. Одинаково жестоко обрушивается он на правого и неправого. Но война на то и война, чтобы убивать людей, и если ты не убьешь, то убьют тебя. На войне некогда разбираться, рассуждать и проявлять милосердие. Его с тебя никто и не спрашивает.
Но если с первым несчастьем князь смирился кое-как, то смерть невинной, безгрешной Тамар казалась одишскому владетелю непонятной несправедливостью.
Господь ослепил его и тем самым уже наказал. Гибель же невинного ребенка была столь нелепой и ненужной жестокостью, что на это не имел права даже всемогущий бог. Бог был безжалостен и несправедлив. Поэтому возмущению наказанного не было предела. Взбунтовавшийся раб разбил иконы, растоптал их ногами и во всеуслышание отрекся от бога.