И Вирата был счастлив, чувствуя, что советовать лучше, чем приказывать, и примирять лучше, нежели судить. Его жизнь представлялась ему без вины, с тех пор как он никого ни к чему не принуждал и все же воздействовал на судьбу многих людей. И со светлой душой вкушал он полдень своей жизни.
И прошли три года, и еще раз три, как один светлый день. Все более кротким становился дух Вираты, и когда к нему являлись спорщики, он уже с трудом понимал, как может быть столько беспокойства на земле и как могут люди враждовать из-за мелкого чувства собственности, когда им принадлежит вся необъятная жизнь и сладкое благоухание бытия. Он не завидовал никому, и никто не должен был завидовать ему. Как остров мира возвышался его дом среди равнины жизни, не достигаемый вихрями страстей и бурными потоками вожделений.
Однажды вечером, в конце шестого года его покоя, когда Вирата уже удалился ко сну, он вдруг услышал резкие крики и звуки ударов. Он вскочил со своего ложа и увидел, как его сыновья, бросив одного из рабов на колени, били его по спине бичом из гиппопотамовой кожи так, что брызгала кровь. Широко раскрытые от боли глаза раба встретили его взор. И он вновь узнал взор своего некогда убитого им брата. Вирата поспешно подошел, остановил сыновей и спросил, что произошло.
Из расспросов выяснилось, что раб, который должен был приносить в деревянных кадках воду из высеченного в скале колодца, уже неоднократно, ссылаясь на изнеможение от полуденного зноя,'запаздывал и не раз был за это наказан, пока, наконец, не сбежал вчера, после особенно сурового наказания. Сыновья Вираты верхом погнались за ним и настигли его уже за рекой. Веревкой они привязали его к седлу коня и, то заставляя бежать, то волоча по земле, с израненными ногами доставили домой. Здесь его подвергли еще более жестокому наказанию, в назидание ему и другим рабам, которые в трепете, с дрожащими коленями глядели на своего поверженного товарища. Вирата своим приходом прервал истязание.
Вирата взглянул на раба. Песок у его ног был пропитан кровью. Глаза несчастного были широко раскрыты, как у животного, над которым занесен нож. И в его застывшем взоре Вирата видел черный ужас, который некогда посетил его ночью.
— Отпустите его, — сказал он сыновьям, — его вина искуплена.
Раб поцеловал прах у ног Вираты. Впервые сыновья с досадой отошли от отца. Вирата вернулся в свои покои. Бессознательно омыл он лоб и руки и при этом прикосновении внезапно с испугом понял то, что раньше не вошло ясно в его сознание: что он в первый раз снова был судьей и решал судьбу человека. И в первый раз за шесть лет сон снова покинул его.
И когда он без сна лежал во мраке, перед ним выступили полные ужаса глаза раба — или то были глаза его убитого брата? — и гневные глаза его сыновей, и он снова и снова спрашивал себя, не поступили ли его сыновья несправедливо с этим слугой. Из-за малой провинности кровь обагрила песок его дома, бич врезался в живое тело из-за ничтожного упущения, и эта вина жгла сильнее тех ударов бича, которые обжигали некогда его спину. Правда, наказание это постигло не свободного человека, а раба, чье тело с самой колыбели принадлежало ему, Вирате, по закону царей. Но был ли этот закон справедлив перед тысячеликим Богом? Справедливо ли, чтобы тело человека было всецело подчинено чужой воле, чужому произволу, и неужели свободен от вины тот, кто отнимает у раба его жизнь или ломает ее?
Вирата встал со своего ложа и зажег свет, чтобы в книгах мудрости найти на это ответ. И нигде он не встретил различия между человеком и человеком, кроме законов о кастах и сословиях, но в заветах любви, во всем тысячеликом бытии, он не находил различий и разграничений. Все с большей жадностью впивал он знание, ибо никогда душа его не терзалась так сомнением. Но еще раз вспыхнуло ярко пламя его светильника и погасло.