Бледный и с дрожащими губами стоял Вирата.
— Не ведал я того, что служу соблазном для других. Я думал, что жизнь моя замыкается мною.
— Где же твоя мудрость, мудрец, если ты не знаешь того, что знают даже дети: что все дела наши от Бога и что никому не уйти от этого и от закона вины. Ты возгордился, мня себя господином своих поступков и поучая других. Что было сладко тебе, стало моей горечью, а твоя жизнь — смертью этого ребенка.
Вирата задумался ненадолго, потом он поник головой.
— Правду сказала ты, и я вижу, что всякая боль приносит больше познания истины, чем все размышления мудрецов. Все, что я знаю, я узнал от несчастных, и все, что я видел, я видел во взоре замученных, во взоре извечного брата. Не смиренным я был перед лицом Бога, а гордецом. Я познаю это через то страдание, которое сейчас терплю. Я виноват перед тобою и перед многими, о которых я не знаю. Ибо и бездействующий совершает поступки, делающие его виновным на земле, и одинокий живет во всех своих братьях. Прости же мне, женщина! Я вернусь из леса, дабы вернулся и Паратика и зачал новую жизнь в твоем лоне, взамен погибших.
Он низко склонился и прикоснулся губами к краю ее одежды. И тоща весь гнев оставил ее; пораженная, смотрела она вслед уходившему.
Еще одну ночь провел Вирата в своей хижине, смотрел на звезды, мягко сверкавшие в небесной глубине и гаснувшие с приближением утренней зари, еще раз созвал он птиц, кормил и ласкал их. Потом он взял посох и чашу, как тогда, когда много лет назад он пришел сюда, и направился обратно в город.
И лишь только разнеслась весть о том, что святой покинул свое одиночество и пребывает в стенах города, народ радостно устремился посмотреть на редкостного гостя. Лишь у некоторых шевелилось тайное опасение, что приход его от Бога может предвещать бедствия. Среди общего преклонения шел
Вирата и пытался приветствовать людей бодрой улыбкой, обычно игравшей на его губах. Но впервые не мог он улыбаться, его взор оставался строгим и уста замкнутыми.
Он достиг дворца. Час совета уже миновал, и царь был один. Вирата направился к нему, и тот встал, чтобы заключить его в свои объятия. Но Вирата простерся перед ним и прикоснулся к краю его одежды, в знак просьбы.
— Твоя просьба будет исполнена, — сказал царь, — прежде чем она станет словом на твоих устах. Великая честь выпала мне, что я имею власть послужить благочестивому и оказать помощь мудрому.
— Не зови меня мудрым, — ответил Вирата, — ибо путь мой не был правильным. Замкнулся мой круг, и я просителем стою опять у твоего порога, где некогда ц просил освободить меня от службы. Я хотел быть свободным от вины и избегал всякого действия, но и я запутался в сетях, которые боги расставили смертным.
— Не могу я поверить этому, — ответил царь. — Как мог ты причинить людям зло, ты, избегавший их? Как мог впасть в вину ты, живший в Боге?
— Не по умыслу совершал я зло. Я бежал вины, но стопы наши прикованы к земле, а поступки связаны законами богов. И бездействие есть поступок. И не мог я сокрыться от глаз извечного брата, которому всегда приносим мы добро или зло против нашей воли. Но семикратно виновен я, ибо я бежал перед Богом и отказывал жизни в служении. Бесполезным был я, ибо питал только свою жизнь и никому не служил. Ныне я вновь хочу служить.
— Чужда мне речь твоя, Вирата, я не понимаю тебя. Выскажи мне свое желание, дабы я мог исполнить его.