В груди у нас растет тоска живая —
Чистейшей, высшей, незнакомой власти,
Таинственное имя постигая,
Отдаться вольно в благодарном счастьи.
То счастье веры! Этим высям ясным И я пред ней бываю сопричастным.
Но сама память об этом блаженном состоянии делает для покинутого еще мучительнее теперешнюю разлуку, и вот прорывается боль, почти раздирающая возвышенно-элегический строй великолепного стихотворения, прорывается обнаженность чувства, какая возможна разве только раз во много лет при непроизвольном воплощении непосредственного переживания. Потрясает эта жалоба:
И я далек! Чего же хочет властно Наставшая минута? Я не знаю;
Все, чем она богата и прекрасна, Меня гнетет, я это отвергаю.
Меня томят немыслимые грезы,
И мой удел отныне — только слезы.
И затем возрастает, казалось бы, уже до предела напряженный, последний, самый страшный вскрик:
Простимся здесь, друзья моих скитаний!
Пусть на скалах останусь я один.
Ваш путь — вперед! Вам все открыты грани,
Величье неба, широта равнин.
Исследуйте, копите, созерцайте,
В язык вселенной по складам вникайте!
А я погиб для мира, я, который Еще вчера любимцем был богов.
Они мне дали встретиться с Пандорой,
Носительницей бедственных даров,
К волшебноустой простирал я руки,
Я разлучен, и я не снес разлуки.
Никогда еще у этого сдержанного человека не вырывалось подобной строфы. Тот, кто юношей умел таиться, кто мужем владел собой, кто почти всегда отражал свои сокровеннейшие тайны лишь в подобиях, тайнописи и символах, здесь, старцем, впервые с великолепной свободой раскрывает свое чувство. Быть может, ни разу за пятьдесят лет чувствующий человек, великий лирический поэт не был в нем таким живым, как на этой незабываемой странице, на этом знаменательном перевале его жизни.
Таким же таинственным, как редкую милость судьбы, воспринимал и сам Гете это стихотворение. По возвращении в Веймар он первым делом, прежде чем обратиться к какой-либо иной работе или к домашним занятиям, собственноручно изготовляет каллиграфический список элегии. Три дня переписывает он стихи на особо выбранной бумаге, большими, торжественными буквами, словно инок в келье, и оберегает их, как тайну, даже от ближайших друзей, даже от довереннейшего из них. Чтобы не дать разнестись болтливой молве, он сам переплетает работу, укрепляет рукопись шелковым шнурком в красной сафьяновой крышке (которую он впоследствии велел заменить чудесной синей холщовой обложкой, поныне хранящейся в Архиве Гете и Шиллера). Дни раздражают и злят, мысль о женитьбе встретила дома одни лишь насмешки, а в сыне вызвала проявления открытой ненависти; только в стихах удается ему побыть с любимой. Лишь когда приезжает его навестить красавица полька Симановская, воскресают ощущения светлых мариенбадских дней, и он опять становится общителен. Наконец, 27 октября он призывает к себе Эккермана, и уже по той торжественности, которой он обставляет чтение, видно, с какой особой любовью он относится к этому стихотворению. Слуге велят поставить на письменный стол две восковые свечи, и только после этого Эккермана приглашают занять место напротив свечей и прочесть элегию. Мало-помалу допускаются к слушанию и другие, но только самые близкие, потому что Гете лелеет ее, по словам Эккермана, «как святыню». Что она имеет в его жизни особое значение, показывают уже ближайшие месяцы. Повышенная активность помолодевшего вскоре сменяется упадком. Он снова кажется близким к смерти, влачится от кровати к креслу, от кресла к кровати, не находя покоя; невестка в отлучке, сын полон ненависти, некому помочь и пособить одинокому больному старику. Тогда приезжает, очевидно вызванный друзьями, Цельтер из Берлина, ближайший его наперсник, и сразу
видит внутренний пожар. «Что я нахожу, — пишет он в удивлении, — человека, у которого такой вид, словно в теле у него любовь, вся любовь с муками юности». Чтобы исцелить его, он читает ему и перечитывает, «с искренним участием», его собственное стихотворение, и Гете не устает его слушать. «Как странно, — пишет он позже, выздоравливая, — ты своим проникновенным, мягким голосом много раз читал мне нечто до того мною любимое, что я сам себе в этом не сознаюсь». И затем пишет: «Я не могу с ним расстаться, но если бы мы жили вместе, ты должен был бы мне его читать и петь, пока не выучил бы наизусть».
Так, по выражению Цельтера, «исцеление приходит от копья, которым он был ранен». Гете спасается^- это можно утверждать — этим стихотворением. Наконец, мука осилена, последняя трагическая надежда побеждена, мечте о совместной супружеской жизни с любимой «дочуркой» настал конец. Он знает, что никогда уже не вернется в Мариенбад, в Карлсбад, в веселый мир беспечных; отныне его жизнь принадлежит труду. Он выдержал искус и отказался от обновленной судьбы: зато в его жизненный круг вступает другое великое слово: «завершение». Строгим взором окидывает он свою работу, обнимающую шестьдесят лет, видит ее раздробленной и рассеянной и решает, раз уж он не может больше строить, по крайней мере — собирать; заключается договор на «Собрание сочинений», приобретается охранительное свидетельство. Его любовь, которая еще недавно витала вокруг девятнадцатилетней девушки, обращается снова к старейшим спутникам его юности, к «Вильгельму Мейстеру» и к «Фаусту». Бодро берется он за работу, по пожелтевшим листам воссоздается замысел прошлого века. Прежде чем ему минуло восемьдесят лет, «Годы странствий» закончены, и с героическим мужеством приступает он на восемьдесят втором году к «главному делу» своей жизни, к «Фаусту», которого заканчивает через семь лет после этих роковых дней и с тем же почтительным благоговением, что и элегию, замыкает от света печатью и тайной.