Да! Он хорошо пожил. Согласно своей формуле: без предрассудков, без условностей, без суеверий – следуя только своему «я хочу», и даже теперь, старый и близкий к могиле или к богадельне, он сохранил еще свое мужество и свои наклонности прежних дней, он знал, где искать свое счастье, и он находил его здесь, в этой дыре! Торраль, входя, поклонился этому человеку. Потом он удалился в одну из конур, подозвав пальцем двух боев, которые к нему подбежали тотчас же. Оттуда он уже не выходил более.
Элен Лизерон, пьяная и измученная до последних пределов, дремала на плече своего друга. Мевиль стоял в дверях. Скороход с коляской, проходивший по улице, предложил ему свои услуги: машинально он позволил увезти себя вместе со своей певицей, позабыв о Фьерсе.
Он не был способен думать. Тем не менее, одна мысль всплыла на поверхность, уцелевшая от крушения его рассудка, – мысль нелепая, но неотвязная, как мигрень… Этот Роше, который каких-нибудь десять лет назад был молодым человеком, интеллигентным, гордым… смешно, что кончилось этим, – только этим!
Роше кудахтал и пускал слюни. Фьерс пожал плечами, пробормотав: «фу!..»
Он посмотрел на женщин: настоящее отребье. «Фу!» – повторил он еще раз. Он выбрал двух: самую молодую и самую старую. Потом, опустившись на циновку, он собрал все силы, чтобы скомандовать раздельно и отчетливо:
– Опиума!
VIII
Семь часов утра. В своей каюте на крейсере «Баярд» Фьерс – Жак Рауль Гастон де Сивадьер, граф де Фьерс – спит на своей койке.
Каюта флаг-офицера – прекрасное помещение, очень просторное: десять шагов в длину, восемь в ширину, шесть в вышину – и великолепно освещенное: два иллюминатора, величиною с носовой платок, которые можно открывать в хорошую погоду. Четыре стены, обитых волнистым железом; шкаф и бюро из железа гладкого; туалет и комод из гнутого железа, кровать – из трубчатого. Это все: каюта заставлена. Во Франции, в Шербурге или Тулоне, Фьерс, богатый и избалованный, отказался бы наотрез поселиться в такой коробке из-под консервов. Он имел бы где-нибудь на приличной и тихой улице уютный уголок, убранный на парижский лад, где можно было бы без горечи вспоминать свою холостую квартиру на Магдебургской улице. Здесь он покоряется своей участи: быть запертым в клетке, из которой никуда нельзя уйти. Правда, его тюрьма хорошо убрана, так что решеток не видно. Железо всех сортов скрыто под серым шелком, который чередуется с серым бархатом. Слишком много серого, но этот цвет гармонирует с характером того, кто спит на койке, под занавесками из серого муслина.
Он спит очень спокойно. Ни за что не подумать, что он лег на рассвете, скотски пьяный, пресытившийся всеми видами порока. Правда, его веки немного темны, но черные локоны целомудренно вьются вокруг лба, и грудь поднимается так безмятежно, как плоская грудь невинной девушки, спящей на своей маленькой кроватке в тиши монастырской кельи.
Жак Рауль Гастон де Сивадьер, граф де Фьерс. Герб: лазурное поле с золотым шевроном, разделяющим три серебряных корабля: два и один. Родился в Париже, 3 декабря 18…, единственный сын покойного Фреда Рауля де Сивадьер де Фьерс и его супруги, Симоны де Маруа. По крайней мере, акты гражданского состояния удостоверяют это брачное сотрудничество, едва ли вероятное, впрочем: супруги Фьерс были слишком воспитанными людьми для того, чтобы на восьмом году брака иметь общих детей. Как подобает, они были любовниками четыре месяца, – четыре месяца их путешествия по Тиролю и Венгрии, после того как родственник кардинал торжественно благословил их союз в церкви Св. Клотильды, – а после того оставались примерными супругами, без всякой излишней интимности. Жан де Фьерс скорее всего появился на свет, как неприятное осложнение одной приятной случайности. Но это не имеет значения. Г-жа де Фьерс во всех своих причудах умела соблюдать приличия; это служит достаточной гарантией, что ее сын настоящий джентльмен. Сам он, впрочем, беспокоится об этом всего менее.
Жак де Фьерс первое время рос, как сорная трава во дворе тюрьмы, на четвертом этаже фамильного отеля, в обществе высоконравственной бонны-немки, нескольких лакеев и множества игрушек.
Так продолжалось до шестилетнего возраста. В шесть лет – первое отчетливое воспоминание. В один зимний вечер, когда снег падал за окнами – все детали сохранились в юном мозгу – м-сье Жак убегает от бонны и разгуливает по дому в свое удовольствие. Пять часов. Мама, вероятно, устраивает свой чай, там должны быть замечательные пирожные. М-сье Жак минует три этажа и пробирается к матери, не очень уверенно находя дорогу. Одна дверь, вторая, третья, – все запертые. Ширма: м-сье Жак приближается тихонько, как мышка. Да, здесь, мама, опрокинувшись на кушетку, обнимает какого-то господина, и кушетка содрогается маленькими толчками, скрипя, как матрац на кровати.
М-сье Жак, сконфуженный и обеспокоенный, удаляется на цыпочках и спешит дипломатично разузнать в чем дело у прислуги. Ему дают самые подробные объяснения.
В семь лет – первый наставник, за которым следовало много других. Это священник, человек почтенный и добродетельный. Он успешно вкоренил в своего воспитанника неодолимое отвращение к добродетели. Жак, в силу какого-то таинственного атавизма, рос ребенком исключительно искренним и прямым, – и сверх того, очень не глупым. Ему показался слишком резким контраст между тем, что ему говорили и что видел он сам. Все – ложь. И Жак начинает сомневаться во множестве вещей. Своими методами воспитания, совершенно непохожими один на другой, последующие наставники окончательно убедили его в том, что жизнь – это род колоссальной мистификации, а свет – хорошо обставленная сцена для комедии-буфф.
Тринадцать лет. Маленький Фьерс, ученик католического колледжа в Бельгии, проводит две недели пасхальных каникул в Париже, у родителей. Это было бы довольно скучно, если бы не общество маленького де Троарна, его товарища и одноклассника, который часто его навещает. Свободные и любопытные, приятели изучают Париж. 11-го марта – такие числа запоминаются прочно – Фьерс и Троарн рискнули отправиться на Московскую улицу к одной элегантной особе, которая себя титуловала M-lle де Гарневаль и слава которой достигла и их. Они увидели хорошенькую, небрежно одетую девушку, сначала возмутившуюся для формы, но потом снисходительно согласившуюся на все, чего они хотели. Фьерс лег, немного смущенный, встал, немного разочарованный и, смущаясь на первых порах за свой вид под насмешливым взглядом девицы, кончил тем, что расхохотался. Начало было положено.
Восемнадцать лет. Фьерс сделался моряком, как его друзья сделались кавалеристами или дипломатами. Морская школа оказалась для него убежищем, неожиданным, но ценным и необходимым, от опасностей его собственной натуры, не терпевшей никаких регламентов. Фьерс провел в Париже три года, блестящих и утомительных: блестящих по количеству и качеству завязанных им интриг, утомительных, потому что эти однообразные интриги заставляли его искать еще других развлечений, более возбуждающих и острых. На счастье, ему пришлось провести несколько времени в глуши Бретани, на борту военного корабля, в угрюмой и суровой обстановке. Вдали от профессиональных и светских любовниц, которых он имел слишком много за последние годы, вдали от возбуждающего кокетства какой-нибудь маленькой кузины, которую он дрессировал во время вакаций в уединении провинциального замка, вдали от комнат за лавкой для сенаторов и английских баров для иностранных дипломатов, куда его часто завлекало упрямое желание узнать все, что ново и что запретно. Фьерс сделался морским офицером: для него это служит временным предохранительным средством против различных неприятных недугов, среди которых почетное место занимают невроз и атаксия. Теперь Фьерс странствует по свету. Это не очень весело. Но все же это веселее, чем парижская жизнь, – более разнообразно и менее лживо. Парижский разврат не уступает, в сущности, разврату азиатскому, но он лицемерно прячется за спущенными занавесками, при уменьшенном огне ламп. Там, напротив, наслаждение не боится солнечного света. Фьерс же по-прежнему больше всего любит правду.