Поннеф передал манускрипт Рафаэлю, чтобы тот мог подтвердить достоверность процитированного фрагмента. Рафаэль принялся водить по строкам длинным дрожащим пальцем, затем печально кивнул. Лукасу он казался человечком совершенно забитым, настоящим холопом. Интересно, в каком захолустном монастыре удалось Поннефу набрать такую команду.
— Неужели этого мало? — воззвал Поннеф к собравшимся, похожим на школьников, томительно ожидающих вердикта учителя. — Или, может быть, кто-то хочет высказаться в пользу обвиняемого?
Таковых не оказалось.
— Так я и думал, — резюмировал Поннеф, — ведь то, что им совершено, оправдания иметь не может. Из данного документа следует, что Раймон Гаск отрекся от веры и предал своих собратьев.
— Можно? — подал голос Лукас.
— Пожалуйста, — с неожиданной щедростью разрешил Поннеф.
— А вы в своей прежней жизни, когда были Бернаром Роше, вы жили безупречно, в полном согласии с заповедями катарской веры?
— Насколько это доступно человеку.
— И завету воздержания следовали?
— Что за бред? Ну да, конечно.
— Стало быть, вы отвергаете обвинение, будто как раз в то время, о котором мы говорим, у вас была тайная связь с Клэр, женой Раймона Гаска?
Поннеф презрительно ухмыльнулся. Скромный монах, очаровывавший Лукаса видением мира, построенного на основаниях новой религии, куда-то вдруг исчез, испарился.
— Решительно отвергаю этот идиотский навет. Да, будучи молодым человеком, еще до обращения в катаризм, я спал с женщинами. Да, у меня была с ними телесная близость, я грешил, откушивал от запретного плода. В то время это было распространено среди католического священства, да и в последующие времена тоже. Читатели нынешних газет легко подтвердят это.
Поннеф едва сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Похоже, он получал удовольствие, что казалось Лукасу несколько странным, учитывая серьезность потенциального наказания.
— Оказавшись в Ломбардии среди прокаженных, я увидел свет, постиг подлинную природу мира и перешел в катарскую веру. И с этого мгновения меня не терзал более зов плоти, я даже не ел мяса живых существ. Утверждать, будто я возлегал с женщиной, о которой вы говорите, Клэр д’Обрак, вашей, Раймон Гаск, женой, — чудовищная клевета. Ваша безрассудная ревность, которую вы ставили и продолжаете ставить превыше всего, стоила в свое время жизни всем добрым людям, которых вы здесь видите, — их беспощадно сожгли на кострах инквизиции. Но сегодня, пусть с большим опозданием, вы разделите их судьбу.
Ну, что там с этим планом Нурии, если, конечно, таковой вообще имеется? Лукас украдкой посмотрел на нее, но она по-прежнему сидела неподвижно, устремив взгляд куда-то вперед. Да… чтобы продолжить представление, придется импровизировать, опираясь лишь на собственные смутные догадки касательно Поннефа-Роше.
— А что случилось с самим Роше? — заговорил Лукас. — Разве в ваших так называемых документах где-нибудь утверждается, что он погиб на костре вместе со своими последователями? По-моему, нет. Или я ошибаюсь? Не вы ли сами говорили, что имя Бернара Роше было стерто из всех официальных отчетов о крестовом походе против катаров? А что говорится о нем в ваших личных записях? Оттуда-то его имя не было стерто. Разве не правда, что Роше благополучно избежал суда? Но как же такая крупная рыба могла не попасть в сети святой инквизиции? Почему вы об этом не говорите своему так называемому суду? А как насчет тайного сговора с близкими Роше — высокородными аристократами в суде Арагона? И насчет того, что он испарился или его имя было стерто из официальных документов не случайно, а при условии, что о нем никто больше ничего не услышит? Я заявляю, Андре, что ваш драгоценный манускрипт — либо фальшивка, либо позднейший список, составленный специально для того, чтобы скрыть подлинный итог суда над Роше, итог, весьма неудобный для некоторых заметных фигур церковной общины. Задам прямой вопрос: можете ли вы представить этому суду, — тут Лукас позволил себе пренебрежительно махнуть рукой в сторону послушного стада Поннефа — хоть какое-либо свидетельство того, что Роше погиб на костре? Можете?
Откуда снизошло на Лукаса это наитие, сказать трудно, но на Поннефа весь этот поток слов оказал гнетущее воздействие. Он молча откинулся на спинку стула. В позе его по-прежнему сохранялось величие, но глаза сузились и полыхали яростью и презрением.