(Читатель, вероятно, уже понял, что под возвышенным псевдонимом «сердце» в этих строках фигурировал живот автора.)
Когда Шершавый торопливо записывал приведенные выше строки на подзеркальнике в гардеробе Дома литераторов, к нему подошел знакомый критик и сказал:
— Привет, Сеня! Я тебе звонил: есть возможность поехать на новостройки… так сказать, зарядиться впечатлениями, пописать на интересную тематику…
— Да? — осторожно произнес Семен Шершавый.
— Целый вагон отводят под нашу бригаду. Давай махнем — а?
— Что ж… Я подумаю… Отчего ж… Можно и тово…
— Поехать?
— Угу. Да. То есть — что я?.. Можно обсудить такое предложение… Ну, бывай, Павел. Отчего никогда не зайдешь, не позвонишь?..
— Так вот я насчет поездки тебе звякну… А? — вослед поэту сказал критик.
Но С. Шершавый уже покинул помещение…
В третий раз вдохновение к нашему лирику пришло вечером. Ему предшествовала небольшая стычка с соседями по квартире. Соседи заявляли какие-то особенные свои права на уборную. Поэт эти права оспаривал. Соседи грозились повесить на уборную замок, И повесили. А поэт грозился замок сорвать. И сорвал.
Сорвал и, еще взволнованный борьбой, стал писать бодрые строки (не без предварительных «та-та, та-та»):
И это стихотворение было переписано красивыми буквами и помечено датой сочинения. Перечитав данный опус, поэт пробормотал:
— Что — плохо написано? Здорово написано! И даже с гражданскими и воинскими чувствами. А они предлагают куда-то ехать… какой-то вагон, бригады… К чему эти хлопоты, если я умею буквально из подручного бытового материала создавать такие… эээ… мужественные строфы?! Зачем мне еще ездить?
Поэт спрятал новое свое произведение в ящик письменного стола и крикнул жене:
— Зинаида, долго я еще буду ждать чаю?!
Затем Семена Шершавого опять обступили заботы суетного света. Заботы владычествовали до самого отхода ко сну, они царили и тогда, когда Семен уже лежал под одеялом.
Но, совсем засыпая, поэт почувствовал укол где-то в районе ляжки и бедра. Поэт протянул руку, по руке быстро двигалось что-то теплое. Поэт откинул одеяло и включил свет.
Вдоль простыни бодрой рысцой бежал клоп. Почувствовав преследование, он ускорил аллюр. Свернул вбок. Притворился дохлым. Но ничего клопу не помогло: он был настигнут и погиб под туфлей поэта, оросив пол праведною кровью поэта же.
И вот мысль о том, что именно ему, Шершавому, принадлежит брызнувшая на пол кровь, в последний раз в этот день вдохновила поэта. С обычной для него романтической приподнятостью Шершавый «переключил» тему на высокий план:
— Словно бы недурно получается! — шепотом выговорил поэт и смежил очи. Вдохновение вступило в борьбу со сном и, побежденное сном, расточилось…
Поэт спал, с присвистом храпя и набираясь сил для завтрашней лирической деятельности…
Дездемона на три точки
Вопреки обычаю, директор драматического театра не пригласил к себе в большой кабинет заместителя своего, а сам вошел в крохотную комнатку, которая была отведена оному заму.
— Семен Адольфович, — начал директор, — вы продумали, что мы будем делать тридцать первого декабря? Учтите, это — последний день бюджетного года…
— Что-то такое слышал об этом, — не без иронии отозвался зам.
— Если мы тридцать первого не наверстаем хоть что-нибудь из недовыполнения плана, тогда — плохо дело… Ну, разумеется, тридцать первого мы дадим два спектакля у себя, в нашем здании…
— В здании — три! — отозвался зам, придвигая к себе счеты и карандаш, — а может, даже четыре. Плюс — выездные…
Директор поднял брови.
— Ну, три — это понятно: «утренник», «обедник» и «вечерник»… — сказал он. — А четвертый куда вы воткнете?
— А после вечернего представления. Сделаем новогодний бал с танцами и призами за лучшие костюмы. Теперь всюду так.
— Но это же не спектакль…