Гоша припал грудью на снег, рычал страшно, с клокотаньем. Откинув задними ногами целое облако снежной пыли, прянул в сторону, оскалился, клацнул зубами, изготавливаясь для прыжка…
Хотел Спирька крикнуть на собаку, но не успел. Неведомое существо лохматой головой укоризненно покачало, быстро-быстро на неведомом языке залопотало-заговорило. И свирепый Гоша, который даже на Марию глазами кровянился, а жрать-то она ему выносила… этот самый Гоша, что участкового инспектора Горохова загнал на сарай у баньки, в клочки изодрав новую милицейскую шинель; этот предводитель деревенских волкодавов взвизгивал по-глупому, а матерые клыки его нежно постукивали, словно блох щелкали. Обрезанные уши преданно дергались, кобель полз по снегу, вилял хвостом, а как дополз, то принялся лизать маленькие пальцы босых ног…
Спирька смотрел, разинув в изумлении рот, как громадный собачий язык выглаживает ноги существа таинственного, как улыбается Гоша всеми кипенными, с мизинец толщиной и величиной, клыками, подняв лобастую, могучую голову. Ругнул Спирька кобеля вполголоса и… отпрянул: Гоша резко развернулся, рыкнул злобно и у ноги существа встал, ощетинился, глядя на хозяина. А это-то, господи, существо, крохотной рукой ему в пасть лезет, греет, что ли?! Так и есть, вон и другую руку сунуло…
Полчаса приводил в себя Спирька зеленую от страха Марию. И не крикнула ведь ни разу! А глянув на «гостя», зазевала нервно, замигала и под одеяло полезла. Спирька сначала уговаривал, под одеяло руку совал, Мариино лицо нащупывал — бесполезно, столбняк с бабой! Ногами сучит, как на велосипеде едет, дрожит молча. Ну, тут Спирька не выдержал, жену с кровати на пол сдернул, наорал. Сам он почему-то перестал удивляться, только косился изредка на лавку, где в обнимку с котом сидело мохнатое, голое чудо.
Мария на пол села, руками вокруг себя шарит, из щелей мусор выковыривает…
— Спирь, чего это? — робко голос подала. — Господи, мать моя, чего это?! Откудова ты… эту… этого припер-то?
Спирька посреди избы топчется, волосы лохматит, сообразить пытается.
— Есть оно хочет, вот чего! — вспомнил с натугой. — Каши давай!
— Волоса-а-тое-е! — истаращилась Мария. — Владыка милостивый.
— Отзынь! Отзынь, Мария… — неуверенно бормочет Спирька. — Кому тебе говорю? Положено так, бывает… Ну и волосатое, что ж теперь? По зиме оно… ёклмн… обрастает, значит. Может, дитя одичалое… В зоопарке-то… ну, в Москве не видала? Цыц, дура, грабарками-то своими елозишь, отзынь! Что, волосатых не видела?
Спирька несуразицу несет, на месте топчется.
— А хлебушка нет? Хлебца-а бы… — чудо с лавки тихонечко.
Мария по раскрытому рту ладонью бухнула, трясется. Спирька зло на нее посмотрел и — к столу. Отрезал ломоть, подал. Хлеб тут же был обкусан со всех сторон, словно мышкой тронуло…
— Голодное!
Мария опять себя по рту бухнула, потрясенно смотрит. А существо положило хлеб на лавку, крошки с ладони подставленной аккуратно подобрало в комочек и съело. Облокотилось на стол, на Марию глазами повело…
Нездешний, глубокий свет зрачки наполнил. Пульсирует, истекает он прямо в сердцевину большого Марииного тела, полнит теплотой и нежностью диковинной…
Мотнула головой Мария, встала. По глазам своим рукой провела:
— Что это я? Каша теплая в чугунке, сметана есть, грибков…
Через пять минут все на стол выставлено. Спирька за женой с достоинством следит, как будто все так и надо, так и мыслимо…
Сели за стол. Спирька кашу ложкой размял, маслица положил, и гостью не забыл… Три стопки у графина стоят. Спирька две до края наполнил, а над третьей горлышком графина с сомнением поводил и не налил. Существо покивало согласно, мол, правильно, правильно, не надо, чего зря добро-то переводить…
— Ну, будем. — Спирька стопку поднял. — Только… слышь, по имени-то тебя как? Имя-то у… вас… тьфу, ёклмн… Человеческое имя, говорю, есть ай нет?
Щурится Спирька, огурцом хрустит, вилкой грибок вылавливает…
— Улита.
— Ага… Улита. Ну что ж, имя как имя… Самое русское. Из каких? Нация или там народность? Живешь-то где?
— На болоте.
— Болотная, значит, вон оно что… Ага… Так, говоришь, болотная?
Улита в кулачок прыснула. Струится тепло из невиданных глаз, от смеха ее на душе хорошо становится, весело. И грустно немного. Но самую малость. А от смеха словно колокольчики в воздухе повисли: «Тлень-тлень! Синий день, села птица на плетень». Марии и Спирьке спокойно и хорошо, будто и не случилось ничего. Будто каждый день ходят к ним таинственные болотные гости.