Иную корову или овцу от его глаза с ног шибает. Вытянет животное морду, трясется, зрачки смертно под глупый лоб закатывает. Свиньи, те и хрюкать не хрюкали, пятачком подергают, Демидов дух втянут и дрожат жирными складками, в угол загона жмутся…
Резал сразу, насмерть. Если вертелись под рукой хозяева, то ругал их коротко, вполголоса, но до того страшно ворочал налитыми кровяной мутью глазами, что с иной бабенкой конфуз случался.
Пастух дед Кроха, завидев издалека Цыбина, подхватывался из последних сил бежать куда ни то, главное, чтобы не встречаться, не разговаривать. Если в деревне, то перебегал на другую сторону улицы, заходил в первый попавшийся дом; если в поле, то затаивался в кустах, а то и просто ложился на землю… Вслед Демиду посмотрит, щелкнет кнутом яростно и богом-в душу-христом-мать выговорится. Но поплевать через левое плечо от сглазу ни за что не забудет, иной раз и на пятке покрутится, мол, «чур-чур-чур меня!»
Но знали бы люди то, что приходило к Цыбину по ночам! Что тревожило его неустанно, не оставляло ни в ненастье, ни в «вёдро»… Знали, не так бы шарахнулись от этого кряжистого мужика с водянистыми глазами, со скользящей походкой охотника.
Тревога была старой. Он сжился с ней, врастил ее в многопудовое тело, без тревоги этой уже и не мыслил жизнь. Иногда тревога переходила в приступы животного ужаса. Ужас сбрасывал по ночам с постели, сушил гортань, покрывал ладони нехорошей липкой испариной. Тогда Демид бледнел, крался к темному окну и выглядывал в ночь безумными глазами загнанного зверя.
Ночи его были нарезаны на куски. У каждого было свое время. Самый страшный кусок начинался после трех. Чтобы не разбудить жену, он шел в сени, вставал у стены, закрывал глаза, сдерживал дыхание — ждал… Тишина давила на перепонки, пульсировала в горле. Демид слушал удары сердца, с каждым из них ощущая, как неотвратимо приближается «Оно»!
Вот вошло и встало в углу сеней, молчит, тоже ждет, и… наконец, касается мягкой, липкой рукой…
Демид знал, как «Оно» выглядит: длинные, высохшие руки-плети, рот похож на бездонную зияющую щель, огромные глазницы пусты и емки, запавшие щеки черны…
Демид был уверен — открой он в этот момент глаза, умрет.
…Когда-то фамилия его была Гнедич. В лагере он стал Гнидой. Гнида был молод и силен, ударом кулака проламывал переносицы и дробил височные кости. Стоя перед шеренгами «трупов» с землистыми лицами и тусклыми глазами, Гнида улыбался собственному здоровью, налитым кровью тугим венам. «Трупы» падали от малейшего толчка: когда их били палками, они закрывали головы руками-прутиками и корчились на земле. Если в них стреляли, то падали плашмя, не сгибаясь, без крика. И — это казалось невероятным — если сразу не умирали, то почему-то выживали, каким бы тяжелым ни было ранение.
Гнида смотрел на них, покручивая в руках свернутую в жгут проволоку, и ощущал себя Богом. Он был волен дарить им рай или ад. Здесь он был на месте… На вышках стыли рогатые каски, лаяли собаки, а в небо поднимались жирные клубы дыма, пахнущего человеческой клетчаткой. Змея-очередь тупо дремала на солнцепеке, упираясь головой в заслонку прожорливой печи, исчезая хвостом в завшивленных бараках-блоках.
За день Гнида уставал. Доходяги-заключенные доставляли массу хлопот. Они портили оборудование и ломали станки. Сделанные их костлявыми руками бомбы не взрывались. По темным углам находили осведомителей лагерного начальства с синими лицами, бывающими у задушенных. Они устраивали побеги и кидались с голыми руками на автоматы охраны. Громадная свастика на воротах не успевала просыхать от человеческих испражнений, которыми ее закидывали.
Для доходяг отрывали неглубокие, длинные рвы, куда сыпали негашеную известь. В рвы загоняли сотнями. Земля долго шевелилась, шурша и оседая, из нее высовывались растопыренные пальцы рук, а то и голова с набитым землею ртом… Гнида вместе со стаей таких же «гнид» стоял в оцеплении, зорко следил, чтобы из земли не выполз особенно живучий «кацетник».
Уже в то время у Гниды от чрезмерного прилива крови к голове начиналось носовое кровотечение. Густо, черно, и долго. Это приносило облегчение. Привычку носить мягкую тряпку в кармане он сохранил на долгие годы…
…К вечеру Демид напился. Сидел в комнате, сложив набрякшие кулаки на столе, тяжело смотрел на сына.
— Ты зачем сберкнижки трогал, свиненок?
— Как-кие? — Сережка испуганно жался к этажерке.
— Иди сюда. Стой! Ползи, гаденыш.
Сережка пополз на коленях, всхлипывая и дрожа. От лютой пощечины опрокинулся на спину, заплакал в голос.